Хотел, хотел Лучич навестить Гришу, поговорить, понять, что он видит в Ермашове. Отсюда, может быть, искать подход. Только бы не рисковать заводом. Да и хотелось еще просто увидеть друга, ровесника — еще и по ровесничеству соскучился; ведь с теми, кто моложе, надо чуточку приободряться, слегка пришпоривать себя, слегка преодолевать дистанцию уважения, которое к тебе испытывают и которое тоже вроде барьерчика. Каждое утро Лучич скучал о Григории Ивановиче и собирался вечером ехать. Но кончался рабочий день, он возвращался домой «на минуточку», снимал ботинки, садился на диван, и такое блаженство свободного отдохновения охватывало его, что не было сил стронуться с места. Соня приносила стакан крепкого чая, являлась собака Пампушка выпрашивать домашнее печенье, подходил внук похвастаться пятеркой в дневнике — и уже, глядь, темнело, поздно за город двигаться. И что-то случалось с субботами и воскресеньями — то достали билеты в «Современник», то подбросили младших внучат, и Соне одной с ними не управиться, то у старшей дочери день рождения, то юбилей начальника главка, бывшего когда-то мастером в цехе Лучича. И так неделя за неделей — быт, быт, быт. Чем дальше откладывал Лучич поездку к Григорию Ивановичу, тем беспокойнее и сильнее тянуло сердце. Надо бы, надо…

В последние дни Алексей Алексеевич озаботился тем, что начал предпринимать Ермашов. Наутро после «посягательства» на Дюймовочку директор, как обычно, пришел на совещание в кабинет к Лучичу, сел в сторонке, вытащил блокнот. Обсуждали вопрос с газоразрядными сигнальными лампочками для автоматов. На них предполагался крупный заказ, и если переналадить несколько сборочных линий, можно было вполне за него взяться. Решали, какие участки и какие бригады смогут наиболее оперативно это выполнить. И вдруг Ермашов вмешался. Он сказал, что, по его мнению, такая продукция не совсем в профиле завода и не стоит хвататься за все, что попадет под руку. Пора выровнять производство, придать ему единое направление. Ради этой идеи стоит отказаться от побочных прихватов, не стараться лишь бы чем заполнить план. Они могут создать нечто значительное для людей, в чем они действительно нуждаются. А газоразрядные лампочки с легкостью возьмет на себя предприятие с соответствующим профилем и оборудованием. Это их дело. И вообще, Ермашов предложил строже подойти не только к денежной, валовой стороне будущего плана, но прежде всего к его сути. Что будем делать, как и на сколько это необходимо народу, вот главное! Тогда каждый рабочий поймет, на каком заводе он работает и зачем нужен его труд.

Все несколько обескуражились речью директора. Было непривычно, что он вмешивается в конкретные решения, принимаемые «у Лучича».

— Если я понял, — сказал Алексей Алексеевич, — вы опять за цветные?

— Почему опять? — улыбнулся Ермашов. — Я все время за них. Просто мне надо было изучить обстановку. Теперь я хочу познакомить вас, Алексей Алексеевич, со своими выводами.

— Польщен, — кивнул Лучич.

— Мы загружены валом, это создает иллюзию благополучия. Но только иллюзию, которой суждено рано или поздно лопнуть. Нам надо срочно спохватиться. У нас отлично получается план, но где та продукция, за которую люди бы нам сказали спасибо? Мы перевыполнили, сдали, получили зарплаты и премии, но удовлетворили ли запросы людей? Могут ли они получить от нас, от завода, то, что им необходимо? На Западе уже пользуются цветными телевизорами, а мы пока не имеем возможности пойти в магазин и купить! Так почему мы беремся за газоразрядные лампочки, мы, завод, который может делать цветные телевизоры? Давайте же употребим свои мощности, сырье, материалы на то, что действительно пользуется спросом. Я хотел бы, чтобы вы, Алексей Алексеевич, как главный инженер, поскорее загорелись этой идеей.

— Евгений Фомич, при всем моем желании не могу не упомянуть, что все мы ходим под Госпланом. Госплан учитывает нужды страны, распределяя государственные задания предприятиям, на одном из которых мы с вами имеем честь… Мне кажется, вы несколько искажаете общую картину, представляя наш завод чем-то вроде конъюнктурного предприятия, действующего в совершенно иной экономической системе.

— О-о-о, — невольно сорвался Ермашов и встал. — Я понял ваши опасения. Я шапку перед вами долой, Алексей Алексеевич, за вот эту привычку, чтобы любое задание, любой приказ — любой ценой и всеми силами, не рассуждая. Она ведь от самых трудных времен пошла. Тогда действительно так было надо. На этом и победа зиждилась. Но теперь иное время. Производством движет не приказ, а инициатива. И пусть вас это не пугает, Алексей Алексеевич. Появление инициативы — закономерность, а вовсе не «иная экономическая система» или то, что вы подразумеваете под этим выражением.

Лучич пошевелился в кресле, оно заскрипело вразнобой голосами рассохшегося дерева.

— Мне кажется, наш разговор выходит за рамки служебного времени. Позвольте мне дома обдумать все, что вы намерены конкретно предложить коллективу. Я должен понять, чем я-то смогу быть вам полезен.

До этой минуты все присутствовавшие в кабинете главного инженера сидели затаив дыхание. Разговор с Ермашовым происходил в натянутой до предела тишине. Но тут натяжение глухо лопнуло, во взглядах заскользила тревога, кто-то начал перешептываться с соседом, кто-то нервно свертывать бумажки. Кто-то с опаской поглядывал на Ермашова, уловив скрытый и грозный намек Лучича.

Ермашов согласился как ни в чем не бывало:

— Да конечно же! В самое ближайшее время мы соберем совещание по этому поводу. Я думаю, не будем ждать погоды. Обратимся сами со своими предложениями к министру.

— Смелость города берет, — вздохнул Лучич.

Совершенно неожиданно в кабинете раздался смех. Никто не понимал, почему смеются, и все же смеялись вместе со всеми. Смех вспыхнул, как эпидемия, и люди смеялись на разные голоса, кто тоненько попискивал, кто ухал паровым молотом, кто клекотал рассыпчато, кто подвывал, невольно подзадоривая других. Когда смех достиг доминанты и пошел на убыль, в дверь заглянула Дюймовочка и спросила сидящего на ближнем стуле начальника опытного производства:

— Петь, какой был анекдот?

Этот беспричинный смех почему-то встревожил Лучича. Он подумал так, как раньше не думал: смейся не смейся, а Ермашов все же ди-рек-тор, в каком-то смысле хозяин завода, облеченный всеми полномочиями руководителя, и его голос может стать решающим. Даже эта его любезность, его мельтешение, его необидчивость и как бы отсутствие властности есть именно признак нарастающей силы. А сила — в целеустремленности. Когда есть цель, к ней обязательно примкнут соратники, единомышленники и просто те, кому хочется украсить смыслом свою однообразно устроенную жизнь. Лучич старался сохранить лад на заводе, Ермашов этот лад грозил рассечь. Появятся не только сторонники, но и противники, начнется борьба, кому-то отдадут предпочтение, подтолкнут, кого-то отодвинут в сторону, — обычные игры человеческого коллектива. Пойдут на растрату силы, нервы, отодвинется на второй план работа, какая уж тут работа, когда начинается суетня! За свою долгую жизнь Лучич привык к нехваткам и не боялся их, потому что всегда уверен был в конечном преодолении: не хватало электроэнергии, металла, вольфрамовой нити, станков — и все оставалось позади. Но только одно, он знал, никогда и ничем не преодолеть: нехватку хорошей, добросовестной работы. Этого он боялся как огня. Если люди начинают отмахиваться от работы, им не до нее, они заняты другими вещами, — такого урона не восстановить.

Лицо завода давно сложилось, а Ермашов посягал, сам того не ведая, на его пластическую операцию, и из стареющего красавца мог получиться молодой, но урод. Лучич понимал, что Ермашов уже не прежний мальчишка, которого можно и осадить; тут если сопротивляться и защищать завод, неминуем конфликт. Ермашов тянул к потребительской, коммерческой деятельности производства, к его рыночному эффекту. Настала коварная мода: эксперимент в Щекино многим вскружил голову, у многих проскальзывало что-то насчет «нового пути», но Лучич видел его половинчатость, его обреченность, заложенную уже в том, что это лишь эксперимент, искусственно оторванный от общей системы. У завода была высокая и ясная, независимая от конъюнктурных бурь позиция. Лучич не видел необходимости привносить сюда элементы иной экономической системы, которая чудилась ему в щекинском эксперименте. Завод держался на своих традициях, они выковались на опыте многих десятилетий. Именно в этом был источник надежности. И точка опоры для всех звездовцев. Ермашов мог внести неуверенность, и тем, кто не сумеет и не сможет работать «эффективно», дать почувствовать их бесполезность. Нет ничего разрушительнее и необратимее беспомощности.