— Я не умею кланяться только заслугам, — кипятился Женя. — Мне еще сам человек нужен. А он расплывается. Он нас тянет копировать западные изделия. Вот во Францию он поедет охотно, в Америку. Чтобы накупить там оборудования и делать самим то же самое, только похуже качеством. У нас и сырье другое, и рабочие, дождись еще, пока это оборудование освоят. А у них оно уже отработанное. Мы же себя в невыгодную ситуацию ставим — зачем? Надо идти своим путем! Они что-то производят — отлично, повторять не будем, будем разрабатывать свое, другое, чего у них нет, чего они не могут. А у них лучше купим готовую продукцию, да первого сорта. А им в ответ предложим свой первый сорт.

Яковлев слушал, наклонив голову, пил кофе, красиво и аккуратно, без прихлебывания, не звякая ложечкой, не гремя чашкой на блюдечке. Женя «приодел» его в новенький спортивный костюм (мой подарок ко дню рождения еще не надеванный), но можно было понять, что Яковлев проводит не самый свой прекрасный вечер в гостях. Мне казалось, что было бы куда лучше и сообразительней просто забыть его в углу, дав ему для развлечения газетку. Но Женя, видимо, твердо поставил раз и навсегда отбить у Яковлева охоту проситься к нам в гости.

— Вот почему у нас нет в этом квартале первого места! Мы вразрез с желаниями сторонников закупки заграничного оборудования внедряем свои разработки. Нам никто не осмеливается сказать открыто — мол, да пошли вы. Традиция все же есть традиция, собою мы тоже гордиться не прочь. Вот и приходится мне вертеться: одной рукой по головке гладят, другой — пряник отбирают. А лучше бы уж по шеям, да откровенно за что, оно и по правде будет и сочувствия больше, как потерпевшему. Мы, русские, сердобольны.

Яковлев не выдержал, засмеялся.

— Да с вами просто ладят, Женя… а вы все в драку. Пора уже промышленность делать спокойно.

В коридоре задребезжал, зазвякал весело звонок. Так обычно извещал о своем приходе Сева Ижорцев. Через несколько минут он ловко открыл яковлевский замок, и Владимир Николаевич, вбежав наконец в свою квартиру, обнаружил на кухне выкипевший до нуля чайник. Газовая горелка лучилась синим пламенем, как бы из последних сил сохраняя спокойствие. Завидев хозяина, чайник немедленно отбросил носик и ручку и рухнул сам, залепляя металлом отверстия венчика.

— Ну, дела, — заметил Сева, перекрывая газ. — Хорошо еще, что я вовремя пришел. Как чувствовал: надо. А она все: чайку да чайку.

— Кто? — спросила я машинально.

— Да Ангелина Степановна. Все варенье на стол вытащила.

— Ты к ней заходил? Как она там?

— Спрашивает, когда кровать заберете.

Мне сделалось неловко. Не из-за кровати, конечно. Из-за доброты, оставленной нами где-то позади…

Но мы так и не выбрались к нашей хозяйке. Ни разу.

До сегодняшнего вечера. Через столько лет.

И вот мы стояли возле дома, где состоялось наше начало. Отсюда мы двинулись в путь, в стремительное движение к переменам, к местам все более значительным, к успеху, к заводу, к возраставшему многолюдью в нашей жизни. Все было поглощено движением, не было времени оглядываться назад. Нет, неправда, не было нужды.

А сейчас нужда — надежда, что вот эти шершавые, бугорчатые от налипшей многими слоями краски, осевшие тяжелые двери ведут к ступеням еще одного пути.

На том первом пути себя выбирать не приходилось — шли, какими были. А сейчас надо было выбирать, каким способом продолжать жить. Надо заново создавать себя. После крушения.

«Ломать или ладить»?..

Так что же ломать в себе, с чем в себе ладить?

— …А вдруг она еще там? — сказал Женя.

Многие «старики», сопровождавшие наше начало, уже ушли навсегда. Если она — наша хозяйка — была еще там, она берегла нашу молодость, это была еще надежда. Вот почему мы пришли сюда, к ней, за помощью в выборе, к нашей молодости.

К ней прийти в тяжелую минуту вовсе не было бы совестно. Как не совестишься врача, который дает облегчение.

Ну, что же… попробовать?

Мы открыли дверь и поднялись наверх по обветшавшей за эти годы каменной лестнице, пропитанной особым старческим запахом. Такого запаха в дни нашего житья здесь еще не было. И я испугалась, что мы опоздали.

Но она сама открыла нам дверь.

Повернула выключатель — в квартире еще сохранились прежние поворачивающиеся выключатели с фарфоровой плоской головкой! — и сказала:

— А! Женя! Вета! Наконец-то.

— Что значит наконец? — изумился Женя. — И это все, за двадцать лет? Так просто?

Наша хозяйка засмеялась. И руками быстро ухватилась за рот. Будто поймала на лету недожеванный кусок.

— Ах, шалопай, — пробормотала невнятно, но продолжая смеяться. — Сделал мне такую челюсть… Он молод, он не понимает. Говорит, плевал он на это место в районной поликлинике. Это не шанс, говорит. Наши стариковские челюсти ему представляются ерундой. А мне в них неудобно смеяться!

Тут мы увидели, какие в квартире произошли изменения: Ангелина Степановна повела нас и показала оклеенный нарядными полосатенькими обоями коридор и налепленный в кухне кафель с цветочками, «страшный дефицит, за которым все гоняются». Эти роскошества объяснялись тем, что теперь в комнате соседа Шварца жил слесарь-сантехник ЖЭКа (Шварц умер, кошка его куда-то сгинула). Сантехник был из демобилизованных солдат, приехавших в Москву по вербовке на строительство олимпийских объектов, а потом, чтобы получить комнату, перешедший работать в ЖЭК. Ангелина Степановна называла его «очень хороший мальчик» и, слегка смущаясь, упомянула, что он величает ее «бабусей», бегает для нее, если надо, в магазин, особенно когда гололед. А в Москве эти современные гололеды, с тех пор как упразднили дворников, бывают такого опасного свойства, что помощь «очень хорошего мальчика» просто благо. Вот только одна беда, что мальчик понемногу спивается, иногда даже ползает во дворе, поет и домой стесняется приходить. И она не знает, как мальчика спасти. Уж лучше бы он женился.

Выслушав эти новости, я неожиданно прониклась симпатией к жэковскому сантехнику, заменившему на посту соседа Шварца и его кошку. Эта замена выпукло оттеняла бег времени. Время стало добрее, но и у него были свои трудности.

Наша хозяйка спокойно ладила со всем этим.

Она подвела нас к комнате, распахнула дверь, и мы увидели… ненарушенное наше жилье. Этажерку и бюст Маркса. И под ковриком антикварное изделие в монументальных колоннах красного дерева.

— Ну вот, — сказала Ангелина Степановна, любуясь нашими позами на пороге комнаты, — сколько раз вам передавала через Севу, чтоб забрали подарок. И все стоит!

— Через какого Севу? — машинально спросил Женя.

— Здравствуйте! Ну, через Ижорцева, если хотите.

«Он», упомянутый так внезапно, в таком своем прежнем милом качестве доброго малого, появился в нашем разговоре, видно, лишь для того, чтобы мы с Женей смогли почувствовать, насколько бессовестно оставили нашу хозяйку в мире старых представлений.

Для Ангелины Степановны ничто не изменилось. Кроме мелочей быта. Мир людей, мир их душ, взглядов, отношений остался прежним. Ясный образ добра и зла, правды и лжи не покоробился, не пошел зигзагами, путая черты, перемежая штрихи, смешивая в клубок вулканической массы светлое и темное, где добро и зло уже не враждуют, а вместе творят причины и следствия, вместе грозны и вместе бессильны.

— А! — Женя махнул рукой, заранее готовясь к святой лжи, к единственному выходу из молчания. — А! Когда это было.

Ангелина Степановна поставила чайник на стол, жестом продирижировала мне, куда пристроить сухарницу.

— Да не так уж давно. Женя, дружок мой, я ведь приставучая. Правда, я могла сообразить, что вам было не до этого антикварного чудища. Я все знаю. И что ты стал генеральным директором, и как новый завод построил, и что получил лауреата, и что на съезде делегатом был. И про орден Ленина. Знаю все, садись, дружок, чай пить спокойно, отпусти пружинку.

Она с удовольствием засмеялась и снова быстренько поймала коварную челюсть руками. Молодой шалопай из районной поликлиники умел напомнить о себе.