Меня отправили на кухню варить кофе. Я старалась блеснуть. Пока черные зернышки подкаливались на сковородке мне ничего не стоило представить себе институтскую подружку и ее завистливое удивление: вот я хозяйка дома, варю кофе, а наш недосягаемый кумир сидит у меня в гостях и чинно беседует с моим мужем. И дальше: вот открывается дверь, и я вхожу к ним с подносом и тремя чашечками, над которыми вьется дымок. И сама я вроде этого дымка, чудо как хороша и ароматна. Кудрявятся пепельные волосы, длинные ресницы бросают тень на матовые щеки (такою я предпочитала быть в своем воображении), да и еще серебряные туфельки на узких стройных ногах. Но вот только серебряных туфель у меня не было. Равно как и таких ног, какие хотелось бы. Да и все остальное… Ну, ладно. Тем не менее я входила в комнату, придерживая изящно… что именно? Я не успела дофантазировать. Хрупкий творческий процесс прервала довольно громкая беседа, внезапно донесшаяся из нашей комнаты. Та беседа, которая по моим расчетам должна быть «чинной».

Но мой супруг никогда не годился для «чинности». Этого я не учла. Он вертел глазами, как фарфоровый восточный божок, и топал по комнате, как старый еж. Я поспела со своим кофе к самому разгару.

— Мы обманываемся! — орал Женька, бочком подступая к Яковлеву. — Нас несет не туда. Мы увлекаемся всеми этими поездками, фирмами, покупками оборудования, а человека мы забросили. А с ним, между прочим, происходит кое-что существенное.

— Например?

— Он теряет ориентир. А мы еще ему пудрим мозги сладкой сказкой о техническом прогрессе и всеобщем инженерстве, когда кнопка заменит труд. Кнопка эта вроде всех уравняет. И наступит рай для нетрудящихся.

Яковлев улыбнулся мне:

— Это Евгений Фомич недоволен, что его цех не получил первого места за квартал.

— Давайте уж решимся на что-нибудь одно, — сверкнул глазами Женя. — Если мы уповаем на техпрогресс, то внедрять новую технику должно быть выгодно. Если мы на словах воспеваем рабочую инициативу, то не надо на деле создавать льготные условия в пользу лежебок. Давайте уж добьемся, чтобы призывы совпадали с действительностью. А то одни вкалывают, а по головке гладят других.

Яковлев уже с полгода был заместителем главного инженера. Лучич сам пригласил его на эту должность, после того как проводил на пенсию своего прежнего зама. И я сразу почувствовала, что разговор у них с Женей вовсе не такой дружеский, как это пытался представить Яковлев.

Речь шла, конечно, о «лягушке». То есть о плоском кинескопе. Вернее, приплюснутом. Поэтому его так прозвали, — за звездовцами не залежится. Это была новая разработка лаборатории Ирины Петровны. Женя, естественно, сразу зажегся и наладился внедрять «лягушку» у себя в цехе. Кроме него, никто не рвался. Между прочим, даже опытное производство при конструкторском бюро не рвалось: там были перегружены заданиями, а для «лягушки» требовалась хлопотная переналадка оборудования.

Женя не скромничал. Не куксился там над какой-то переналадкой. А предложил построить в цехе вторую «дорогу». Это прозвучало сразу на весь завод.

Я случайно присутствовала при самом событии. То есть на знаменитом производственном совете. Совет вообще был заводской достопримечательностью. Его еще частенько называли «у Лучича».

По понедельникам, ровно в десять часов утра, в просторном кабинете Лучича собирались все начальники цехов, служб и лабораторий. Сюда приходил и Григорий Иванович.

Каждый понедельник в течение двух десятилетий производственный совет «у Лучича» был главной действующей силой «Звездочки». Здесь обсуждались «на миру» все самые существенные заводские дела.

На этом именно совете Женя встал и заявил, что берется осуществить поточный выпуск кинескопов «лягушка». Для обеспечения советских людей плоскими телевизорами с большим экраном. Так он выразился. Он хочет это сделать именно для них. Чтобы телевизор занимал в современных малогабаритных квартирах как можно меньше места. Чтобы людям жилось удобнее. Люди должны как можно быстрее получать блага современной цивилизации, в том числе и замечательное творение талантливого коллектива под руководством Ирины Петровны Яковлевой. Это первейший долг промышленности, и в этом он, Ермашов, видит свою задачу. В быстром и энергичном внедрении достижений науки.

Я попала на совет случайно — наш начлаб должен был отчитываться по перспективной разработке сплавов стекла с металлом и взял меня с собой для помощи. Как энергоносителя документации. Всего-навсего. Поэтому я скромно притаилась в уголке.

И вот я увидела Женю, побледневшего, и с этими своими «торчащими» глазами, какие у него бывают в решительные минуты. Вокруг него, рассевшись группкой, дружно держались конструкторы из отдела машиностроения. Они уже разработали всю новую «дорогу» до винтика и выставили вдоль стены планшеты с чертежами на обозрение совета. Женя, взяв в руку указку, коротко и делово объяснил, как и в какие сроки «дорога» может быть построена у него в цехе.

Поднялся, естественно, шум и треск: многие начальники сразу раскинули мозгами и сообразили, сколько фондовых благ потянет к себе в цех Ермашов под такое пышное задание, а им в силу этого придется претерпевать нехватки и мыкаться с обеспечением плана. И хочешь не хочешь возникло обсуждение целесообразности. И прозвучало напоминание, что «Звездочка» как-никак завод широкого профиля, а есть новые специализированные заводы, и вот туда бы засунуть разработку многоуважаемой Ирины Петровны и еще более уважаемого отдела машиностроения с его металлопоглотительным проектом. Женя в ответ начал высчитывать излишки производственной площади в цехе, освободившейся после реконструкции, — и тут я вдруг отключилась, заметив возле него в непосредственной близости ту самую рыжую технологичку под названием Лялечка. Эта паршивая Лялечка все время что-то писала в блокноте, подсовывая листки Жене под локоть, он вглядывался и слегка, благодарно, кивал ей.

Нет, но все-таки, все-таки… Сотрудничество, оно конечно; и какое-то особое понимание с полуслова, полужеста тоже вполне объяснимо. И ничего тут такого. Но просто неприятно — когда ты, жена, сидишь вот так, в отдалении, в уголке, на самом последнем стуле, задвинутом за чьи-то спины, и сквозь щели обозрения между чьими-то затылками видишь собственного мужа рядом с чужой женщиной, которая ему по всей видимости сейчас нужнее и ближе, чем ты. Нет, такое не может доставить удовольствия. Мне это удовольствия не доставляло. Отнюдь.

Я стала разглядывать Женю. А что, собственно, в нем хорошего? Если смотреть беспристрастно, или, скажем так, честно, то у него оказались жесткие скулы, неприятно выбритые до голубизны. Странная складка между нижней губой и крепким подбородком делала его похожим на зеленое, наливающееся соком яблоко. И потом, эти совсем светлые спереди волосы, прядкой-пером реющие над высокомерным лбом! Нет, ну что тут привлекательного? Женя говорил, двигался, поворачивался из стороны в сторону, будто на теннисном корте гонялся за мячами. Его глаза, маленькие, непростительно умные, режущие со свистом, как гиперболоид инженера Гарина, любую материю чужих мыслей и намерений, уже уходили в свои орбиты, уже переставали торчать, уже светились опалово и победоносно.

Уже никто не вскакивал с места, не просил слова у Лучича, царящего по-прежнему безмолвно за монументальным, на львиных лапах, столом. Пухлые и тонкокожие руки главного инженера, лежавшие на зеленом сукне, шевелили слегка пальцами, как будто Лучич играл себе на рояле, отключившись от кипевших в кабинете страстей. Это все было мелкое, а руки играли свою высокую музыку, где только главные чувства — жизнь, смерть, любовь, ненависть — могли быть причиной душевных волнений. Эти величественные руки так не соизмерялись с происходившим, что мне стало совестно за спор, затеянный здесь, возле таких рук, по вине Жени. Я перевела взгляд на руки моего мужа, чтобы найти в них капельку значительности, и вдруг увидела, как быстрая Женькина ладонь юркнула вниз и крепко сжала запястье бессовестной Лялечки.