Дом, где прошли наши медовые годы, стоял ничуть не изменившийся. Только улица вокруг, сменив характер, выставила вокруг нашего бывшего обиталища безалаберную толпу высоченных современных балбесов, нарушив их россыпью старинный уличный строй. Великаны растоптали уютные зеленые дворики и уныло млели на асфальтовой лысине между уцелевшими корявыми осинами и стоянками новеньких разноцветных «Жигулей».

Среди своих новых, добротных, благоустроенных соседей наш старенький дом отважно держал равнение по улице всеми своими поотбитыми бордюрами и балконами, карнизами и наличниками. Фасад недавно покрасили в два цвета, в салатовый с белым, и дом глядел вовсе нарядным молодцом.

— Поднимемся? — спросил Женя. — А вдруг она еще там?

Мы не видели нашей хозяйки Ангелины Степановны очень давно. В молодости все, что нас окружает, мы покидаем легко, с удовольствием, в твердой уверенности, что нам причитается нечто лучшее. И еще путая по наивности «новое» с «лучшим». Такова психология утрат по собственной вине. Таково бремя молодости. Иначе потом и вспоминать было бы нечего. И сожалеть. И стремиться к очищению.

Мы покинули нашу Ангелину Степановну с триумфом: в заводском доме, построенном по проекту еще «с излишествами», нам выделили комнату в двухкомнатной квартире пополам с Фестивалем. Дом получился просто шикарным, потому что сам Григорий Иванович, не давая «поправить» проект в угоду новым временам, с конармейской лихостью отбивал атаки строительного прогресса. У нас там были и лепные трехметровой высоты потолки, и двойные рамы, и каменные балюстрады на балконах, и просторные передние и кухни, и звуконепроницаемые кирпичные стены между комнатами, и прочие разности, впоследствии признанные строителями неэкономичными.

И конечно же, заводская молва тотчас же сочинила, как наш директор будто бы ворвался в высокопоставленный кабинет, отшвырнул помощника и референта, и заявил оторопевшему руководителю: «Мне не нужны на заводе работники, истерзанные домашним шумом. Электроника требует сосредоточенности. Мне гораздо выгоднее излишества, чем экономичность».

Дом, построенный таким отсталым методом, отличался спокойным уютом и приятной основательностью. Мы с Женей были на седьмом небе, когда выяснилось, что наряду с Фестивалем и Дюковым, Яковлевым и даже самим Лучичем, решившим переселиться в заводской дом из своей прежней респектабельной квартиры, в списке счастливцев фигурирует и фамилия Ермашовых.

В завкоме, получая ордер, мы выслушали, однако, и едкое замечание неукротимого кадровика-футболиста, что, будь у нас семья побольше, как, например, у некоторых молодых специалистов (где двойняшки), мы бы и на отдельную квартиру могли рассчитывать. Но больно долго думаем. Хотя уже третий год женаты.

Женя слегка побледнел. Мы с ним уже не раз обращали внимание на отсутствие у нас каких-либо сдвигов в этой области.

Как-то перед рассветом, когда мы еще не различали в темноте друг друга, а только ощущали, проводя пальцами по знакомым впадинкам и выпуклостям, обжигаясь прикосновениями, Женя вдруг замер как-то странно на мгновение и произнес:

— Однако…

Я затаилась и ждала, чем это кончится. Он не выдержал паузы. И, пряча лицо где-то возле моего уха, немилосердно царапая мне щеку отросшей за ночь щетинкой, продолжал:

— Однако, тебе не кажется странным, что у нас… ничего не случается?

— Нет.

— Ах, вот как. Ты что… это, как его, нарочно, да?

— Нет.

— Но… другие ведь просто моментально, я хочу сказать, если не берегутся…

Я вырвалась из его объятий как ванька-встанька.

— Какие это другие?!

Он хотел словить меня руками, но я отмахивалась, как гребец на байдарке.

— Ах, другие! Какие еще другие? Кто у тебя был? Говори!

Он сообразил, что надо спасаться, и юркнул в кусты абсолютно по-мужски:

— Я же не вчера родился! Я читал литературу! Если хочешь знать, учебник гинекологии, еще в третьем классе!

— Раненько ты начал якшаться с гинекологией!!

Он применил грубую мужскую силу и опрокинул меня в подушки. Это была не очень удобная позиция для дискуссии, скажем прямо. И я смирилась.

— Это теория, — фыркнула я. — А на практике… на поверку выходит другое.

— Например?

В его голосе уже слышался мир. Поэтому я слегка укусила его за ухо, в виде наказания, а потом прошептала, выдавая тайну, о которой он не мог вычитать в том дурацком учебнике:

— Детей-то ведь находят в капусте.

Он опять замер и долго думал. У мужчин туговато с сообразительностью. Потом спросил:

— Значит, когда нам понадобится, мы пойдем в капусту?

— Конечно. Когда будет бо-о-о-льшой урожай!

С большими урожаями, как известно, существуют трудности. Их не всегда удается добиться, а когда удается, то сложно бывает их сохранить. А потери на дорогах? А система реализации… да, сложно, сложно с большими урожаями.

Молоденькой, зелененькой капустки…

Ангелина Степановна, узнав о предстоящей разлуке, в момент первой растерянности подарила нам чудо мебельного искусства, кровать красного дерева конца минувшего столетия.

— Можете взять ее себе, — глухо проговорила эта стойкая женщина и прибавила, потеряв обычную бдительность: — Она еще послужит, если ее укрепить уголком.

— Каким уголком? — глупо спросила я.

— Дружочек мой, уголок — это сорт проката стали.

Я была сражена. Мне казалось, что с Ангелиной Степановной мы поступаем как-то нечестно… вроде бы бежим, оставаясь у нее в долгу. Но ликвидировать долг было нечем.

— Дружочек мой, не надо такого остолбенения. Я просто была металлургом, кончила институт стали. Но мы с моим генералом родили сына, и пошла у меня кочевая жизнь командирской жены. Перед самой войной, только переехали в Москву, получили вот эту квартиру. Только устроились… я было задумала в аспирантуру…

Хозяйка подошла к кровати, похлопала слегка по ребристым столбикам, между которыми была зажата монументальная доска спинки.

— Это прекрасная вещь. Она еще послужит, послужит…

Сева Ижорцев, помогавший увязывать Женины книги, заметил резонно:

— Историческая вещь. Не стоит ее уголком. Некультурно будет.

Сева оказался великолепным помощником при переезде. И даже как бы главным руководителем всех нас, обезумевших новоселов. Он включал нам лифты, невзирая на запреты строителей, как только у дома разгружалась очередная машина с громоздкими буфетами и тахтами, доисторическими предшественниками нынешних шкафов-стенок и навесных посудомоек. Кто-нибудь то и дело застревал между этажами со втиснутым на-попа в лифт пианино и аукал сквозь сетчатую клетку шахты, призывая нашего юркого благодетеля. Сева носился со своим чемоданчиком-инструментарием из подъезда в подъезд, тут исправлял проводку, там ввертывал лампочки, у кого-то навешивал люстры. Заглянув в квартиру самого Лучича, он моментально починил там электроплитку выпуска тысяча девятьсот тридцатого года, к которой уже с тридцать первого года никто не мог подобрать спирали и контактов. Жена Лучича хранила ее как сувенир времен зари электропромышленности и не предполагала, что из нее еще можно извлечь какой-нибудь толк.

Но плитка, выйдя из рук Севы, проявила неукротимую варочную способность, что не могло остаться незамеченным в доме, где еще не включили газ. И жена Лучича, маленькая кроткая женщина, ревниво охраняемая толстой собакой, всем встреченным на лестнице соседям смущенно предлагала пользоваться плиткой-ветераном.

Лучичи поселились в соседнем подъезде. Я с любопытством поглядывала на жену величественного человека, двигавшуюся робко, бочком и, как мне казалось, виновато. Толстая бодрая собака таскала ее за собой на поводке, используя прогулку с обожаемой хозяйкой в основном для энергичного добывания сладостей. Черная лохматая дворняга видела насквозь, у кого в сумке или портфеле таились конфеты или печенье. Тот был ей сразу друг, брат и любимый. Она подходила без стеснения, являла свои чувства верчением хвоста и немедленно получала желаемое. На другом конце поводка неслышно и робко молили: «Не надо… у нее ожирение…», но этого никто не слышал, кроме собаки. Сама же собака не терзалась полнотой, ставя удовольствие выше соображений фигуры, и, молниеносно слопав угощение, радостно лизала своей хозяйке руки и лицо. Явно убеждая, что ее муки напрасны.