У выхода он сотворил ласкового леща Севе, сказав восхищенно: «Ах, шельмец, иди к нам в бригаду насовсем», — и исчез в туманной дымке волшебного часа смены зорь.

Женя немедленно уединился со мной в нашей комнате и, продолжая величать меня Лялечкой и хорошей бабой, объяснил мне, как много я сделала для отработки всех технологических операций на «железной дороге». Мои заслуги были так велики, что он готов был незамедлительно выйти за меня замуж. Только Вета, правда, замечал он, ни в коем случае не позволит. Она ревнивая.

Но я все-таки попыталась на нем жениться, раздев его и загнав в постель. Из прошлого он взял с собой туда только шляпу. Шляпа лежала между нами как рыцарский меч, символ верности. И Женя прикрывал ею лицо «от соблазна».

Таким образом, эту греховную ночь мы провели вполне пристойно, а утром обнаружили на кухне Севу, угощаемого нашей хозяйкой чаем с сухариками. Тут же, обок, сосед Шварц варил какао. И кошка, мурлыча в трансе, блаженствовала на плече у того же Севы.

Выяснилось, что Сева у нас ночевал. Немыслимо же было ему в такую пору добираться на электричке до подмосковного поселка, в котором «бедный мальчик» жил с матерью и тремя сестрами. К тому же, как пояснила Ангелина Степановна, поселок в первые послевоенные годы обрел дурную бандитскую славу из-за рынка-барахолки, где проворачивались разные темные делишки. Могла ли она отпустить бедного мальчика?

Попутно выяснилось, что полностью Севу звали Всеволод Леонтьевич Ижорцев, ему было девятнадцать лет, и он мечтал стать конструктором. С того дня он наладился к нам ходить постоянно. Сосед Щварц, завидя его, бросался на кухню и начинал варить пельмени: себе, кошке и ему. В доме на Бауманской вскоре воцарилось среди старушек мнение, что наш Сева — шварцевский племянник.

Цех кинескопов вышел на полную проектную мощность. Оборудование работало как часы. Жене была объявлена благодарность в приказе по заводу, за подписью самого директора. А спустя несколько месяцев, когда вышел на пенсию прежний начальник цеха, Женя занял его место.

Мой папа прокомментировал это событие так:

— Ну вот. Теперь начнется самое интересное. Ты приготовься.

По правде сказать, я и сама это чувствовала. Что пора приготовиться. Но вот насчет «интересного»… Это смотря как понимать.

Первый рабочий день Жени на «Колоре» закончился ровно в пять часов. Ему позвонил Рапортов и сказал, что машина ждет у подъезда. Это была машина Рапортова, а сам он еще оставался на заводе. Таким деликатным образом Рапортов показывал, что щадит неокрепшее здоровье друга и пока перерабатывать лишнее ему не даст.

Мы жили теперь в тихом приарбатском переулке, невдалеке от маленького особняка, в котором Герцен, женившись на Наташе, провел два своих медовых супружеских года. Наш дом был крупный, респектабельного вида. В соседнем с нами подъезде получил квартиру известный актер, сыгравший в кино роли прославленных полководцев. Актер был уже стар, почти не у дел, снимался редко и любил посиживать на лавочке в скверике при доме. Там он самоотверженно защищал кусты и деревца от набегов холеной и балованной детворы. Я видела раза два, как этот сильный и властный на экране артист дрожащими руками приподнимал растоптанные хрупкие веточки, а детвора, не знающая его великих ролей, шкодливо кидала в него снежками.

Ребятишки, разряженные, не привыкшие к запретам, просто не знали беды. Нужда не открыла им благородную тайну умения сочувствовать. И я часто думала, насколько разительно изменилась жизнь за те два десятилетия, которые минули от дома на Бауманской.

В передней раздался звонок. Это к нам заглянул сосед-генерал, перевести дух. У него была моложавая, молодецкая жена, смолившая с утра до ночи сигареты и глядевшая без отрыва хоккей по телевизору. Генерал ненавидел хоккей и не курил. У нас, он считал, была тихая пристань.

Ну, что ж… а может быть, теперь-то она у нас действительно была? Тихая пристань…

Наш сосед-генерал был человеком, достойным всяческого изумления. Он браво и молодцевато донашивал седьмой десяток, оставив далеко позади на конечных станциях всех своих сверстников. Но сам еще даже слегка не прикоснулся к старческим секретам. Притом генерал не видел ничего удивительного в такой своей моложавости.

— Существуют люди, — говаривал он, — которые в двадцать пять еще дети, а в тридцать пять набираются ума и только к пятидесяти созревают и становятся молодыми. Им, как правило, не очень везет: они везде опаздывают, и поэтому их обходят вниманием, недооценивают. А между тем это феноменальный дар природы, весьма полезный для общества. Оно часто проигрывает, причесывая их под общую гребенку принятых понятий о возрасте. Посудите: ведь молодому человеку, как правило, делают скидку, ожидая, что со временем к нему придет опыт. Потом опыт нажился — а человек уже стар. Делают опять же скидку на возраст. Все понимают, что силенки уходят. Значит, общество терпит все время некую неполноценность человека. То опыта нет, то силенок. Но считает это нормальным. А теперь смотрите: у такого позднего овоща и опыт пришел, и силенки сохранены, все в наличии, все скоплено природой, сжато в один кулак. Это же для общества чрезвычайно выгодный работник! И только потому, что таких меньшинство, мы их редкостный дар приносим в угоду нашим понятиям о большинстве.

— Но власть в руках большинства, это девиз эпохи, — смеялся Женя.

— Ах вот вы какой! Тогда уж извините, вот вам слова Маркса: «Когда-то приказывали верить, что земля не движется вокруг солнца. Был ли Галилей опровергнут этим?»

— Да, но сам Галилей, он все же неважно кончил.

— Спору нет, спору нет. Я горюю о легкомысленном обращении с тем фактом, что мы насилуем природу отдельно взятого человека во имя сомнительных среднестатистических правил. Мы вот берем и делим работу между лучшим и худшим работником поровну. И вроде все справедливо. Но убытки страшнейшие: худшему не имеет смысла подтягиваться (все равно дадут), лучшему трудиться на полную катушку (все равно не дадут). Страшнейшая девальвация возможностей! Отсюда вырастает душевное уродство. Вот вам пример. Приходит ко мне в управление письмо от жителей одного дома, пишут, что соседнее с ними здание ремонтировали капитально наши строители. Въехали во двор с краном, компрессором, накидали бетонных плит в яблоневый сад, который был посажен в честь Победы, в мае сорок пятого года. А строители давай рубить и корчевать яблони… Жильцы, естественно, бросились защищать. Но командир, лейтенант, их заверил: «Клянусь, говорит, партийным билетом, все до деревца восстановим». Партийным билетом, понимаете вы! И не постеснялся. Пенсионеры-то даже оторопели. Что ж, если такая клятва дана, Прошел год, стройка закончилась, вместо садовников приехали асфальтировщики, А лейтенанта и след простыл. В центре города, где и так не густо с зеленью, асфальтированный пустырь вместо сада оставил! Мне доложили о письме, нашел я этого лейтенанта. Вызвал. Входит мальчишка, розовый и уже лысый, улыбка открытая, добрая, подкупающая. «Товарищ генерал, мне служить всего месяц остался. Я строитель, в армии все равно не останусь». Какой же вы строитель, говорю, вы самый настоящий варвар. И тут он… как думаете, что сделал? Засмеялся. Как хорошей шутке.

— И все? — спросил Женя. Мне не понравилось напряжение в его голосе.

— И все, — сказал генерал. — Но главное, я подумал: не ломать же человеку судьбу из-за нескольких яблонь. Уже поздно. Начинать надо с того, чем занимается во дворе наш уважаемый артист. Но и это уже поздно. Не знаешь, где этот конец ниточки ухватить.

Он сидел в мягком кресле, прямо держа спину, его пружинистая энергия не нуждалась в расслаблении. У него был орлиный профиль и белые, коротко остриженные волосы. Меня пронзило щемящее ощущение: так одиноко и гордо сидел он на своем гнезде…