Сычев строго посмотрел на него.

— Не требуется убавлять. Замену экстракту найдем. Корьем дубить кожу будем.

— А, знаю, знаю, — оживился Седельников, — помню, мальчонкой еще видел — дедушка в кадочках кожи дубил. Тоже корой, — прибавил он, пряча усмешку в усах.

— Какой дедушка? — неприязненно спросил Сычев.

— Мой дедушка.

— Ну?

— Вот и говорю, — уже не скрывая усмешки, продолжал Артемий, — далеко техника шагает. В гости к дедушке.

Сычева передернуло.

— Нет, почтенный, дедушке твоему, кадушнику, и не снилось такое. У нас на этом корье целый экстрактовый завод работать будет. Сами здесь экстракт делать будем. Понял… внучек?

«И у нас обнаружился единомышленник Кравцова», — подумал Андрей по дороге к Еремееву.

Тут Андрей безусловно ошибся: при всем внешнем сходстве их взглядов единомышленниками они не были.

Артемий Седельников воспринял со злорадством известие о сокращении завоза дубителей не только потому, что радовался любому затруднению «нонешних хозяев». На днях он получил письмо от сына Михаила. Письмо принес поздно вечером невысокий, судя по походке, еще молодой человек. Низко надвинутая меховая шапка и широкий шарф совершенно скрывали его лицо. Можно было только разглядеть очки в толстой роговой оправе.

— Вы Артемий Никифорович Седельников? — спросил он Артемия, когда тот вышел на повторный стук.

— Я, — ответил Артемий, безуспешно стараясь его разглядеть.

— Вам письмо от сына.

В дом незнакомец отказался зайти, но сказал, что подождет ответа «на словах», который и передаст Михаилу.

Письмо было короткое.

Михаил писал, что устроился надежно, и просил о нем не беспокоиться, но где и кем работает — не писал. Были в письме строки, которые заставили сильнее забиться сердце Артемия. «Слышно, скоро, батя, придет и наше время». И еще писал Михаил, что письмо передаст человек надежный, которого надо слушаться во всем, что он скажет.

Письмо было подписано: «Ваш единственный сын», имени не было. Артемий поднял с полу оброненный конверт и увидел, что адреса на нем тоже не было.

«Умен стал, пострел», — одобрительно подумал Артемий и вышел на двор к ожидавшему его незнакомцу.

— Прочитали? — спросил тот, поеживаясь от холода.

— Прочитал, — ответил Артемий, — слушаю, что скажете.

— Только одно: срывайте, как можете, работу на заводе. Деньги нужны?

— Пока не за что, — с достоинством отказался Артемий, — надо будет, спрошу.

— У кого? — усмехнулся незнакомец. — Меня вы увидите, только когда мне это будет нужно, не раньше. Поэтому возьмите сейчас, — и он протянул Артемию завернутую в бумагу пачку.

— Я ведь не за деньги, — начал было Артемий и неожиданно для самого себя выпалил: — Буду стараться!

— И еще вот что, — сказал незнакомец, уже взявшись рукой за скобу калитки. — Случится беда, сына не выдавать. Берите все на себя. И не бойтесь. Вас выручат. Если язык за зубами сумеете держать.

Он отворил калитку и, не простившись, ушел.

Когда дыхание уснувшей жены стало ровным и глубоким, Артемий тихо поднялся с постели, прошел на кухню, зажег свет, развернул сверток и ахнул. Из рук его выскользнула и рассыпалась по столу толстая пачка красных тридцатирублевок. Трясущимися руками он пересчитал деньги.

— В полгода столь не заработаешь, — прошептал он. — Вот это, видать, настоящие хозяева. Послужить можно. За ними служба не пропадет.

После поспешного Мишкиного отъезда многие на заводе косились на Артемия и, как ему казалось, норовили при случае обойти его. Только на днях, раздавая талоны на махорку, Сычев обделил его.

— Ты же некурящий, Артемий Никифорович, — сказал Сычев, когда Артемий выразил обиду.

— Это уж мое дело, — возразил Артемий, — хочу скурю, хочу продам.

— Продам, — протянул Сычев и сдвинул косматые брови, — хватит с тебя, что молоком торгуешь.

И не дал талона.

«Ну да черт с ним. Придет время, и этот талончик вспомнится. Память хорошая — ничего не забудем».

— Ты сядь и говори спокойнее, а то я ничего во всех твоих экстракциях и концентрациях не пойму, — ворчливым тоном сказал Еремеев. Но тон не соответствовал выражению живейшего интереса, с каким он смотрел на разгорячившегося Перова. — На вот, закури и… продолжай, — Еремеев протянул ему раскрытый портсигар.

Андрей закурил и продолжал, стараясь говорить спокойнее и яснее.

Когда он закончил, Еремеев помолчал немного, пытливо посмотрел на него и спросил:

— Значит, необходимо построить специальный цех, оборудовать аппарат для выпаривания соков, приобрести катер и шаланды. И на это потребуется полмиллиона.

— Да, — Андрей утвердительно кивнул головой.

— Предположим, — Еремеев снова внимательно посмотрел на Перова, — эти деньги вам дадут. Как вы будете их осваивать?

— Катер и шаланды построим, выпарной аппарат тоже сумеем сами сконструировать, — ответил Андрей. — Самое сложное — это выстроить здание под новый цех. Этого нам самим не осилить.

— Как же быть? — строго спросил Еремеев.

— Надеемся на вашу помощь, Василий Егорович, — ответил Андрей с лукавой искоркой в глазах.

— На мою помощь? — прищурился Еремеев. — Что я тебе, начальник стройтреста?

— Нет, но вы посоветуете начальнику стройтреста, — уже откровенно улыбнулся Андрей.

— Посоветуете… — Еремеев тоже улыбнулся, — очень обрадуют его такие советы.

Еремеев встал и, заложив руки за спину, несколько раз медленно прошелся из угла в угол и остановился против Андрея.

— Без Самоходова решать этот вопрос не будем. Он должен прилететь в ближайшие дни. Оставим до него. Надеюсь, поддержит ваш проект и сам убедит Кравцова. Со строителями поговорю… Бумаги свои, — он жестом остановил Андрея, — оставь мне до утра. Я вечером еще раз посмотрю их.

Возвратившись из командировки, Самоходов прежде всего вызвал Кравцова и спросил, как решен вопрос об обеспечении дубителями кожзавода.

— Я не стал решать этого вопроса до вас.

— Почему?

— Видите, Спиридон Матвеевич, — степенно объяснил Кравцов, — во-первых, я не убежден в реальности фантазий Перова, изложенных в проекте, а главное — санкционировать эти затраты, игнорируя произведенное вами ранее распределение лимитов, почел нарушением финансовой и служебной дисциплины.

— Я всегда ценил вас за аккуратность и дисциплинированность, — подавляя возникающее раздражение, сказал Самоходов, — но тут ваша дисциплинированность перешла в казенщину. Неужели вы не смогли по существу разобраться в их проекте, не поняли, как я к нему отнесусь?

— Извините, — преувеличенно вежливо возразил Кравцов, — я забыл ваше восхищение трубой и поэтому…

— Не трубой, — резко оборвал его Самоходов, — а людьми, решившими, не дожидаясь нас с вами, трудный вопрос о восстановлении трубы. Поймите, что все якобы опрометчивые решения Перова оказались верными, потому что он опирается на коллектив.

— Понимаю. Коллективное творчество, — выразительно протянул Кравцов.

Самоходов побагровел. Он встал, с шумом отодвинув кресло. Кравцов тоже встал. Некоторое время они молча смотрели друг на друга. Потом Самоходов сказал:

— Мой совет вам… включиться в это коллективное творчество. Пока не поздно.

Глава четырнадцатая

Работа в студии Людмиле понравилась. Прежде всего ее там очень приветливо встретили. Художественный руководитель, бывший оперный бас Гореглядов, высокий, массивный старик с большой лысиной, обрамленной вихрами медно-красных волос, познакомил ее с остальными работниками студии. Все они радушно поздоровались с новой пианисткой, а солист-тенор Белоцветов даже приложился к ручке Людмилы, взглянув при этом на нее весьма пристально выразительными карими глазами.

— Брависсимо, Юрий Гермогенович, — зашептал Белоцветов, отводя художественного руководителя в сторону, — где вы такую мадонну заполучили?