— Правильно, Танюша, — поддержал ее седой Михеич. — Мы хоша и не танки и не снаряды делаем, а и наш труд нужен фронту. Значит, не должны мы в долгу быть. И не будем. Исполним все по совести, честно.

— Неужто пожалеем своих рук, чтобы избавить людей наших от мучительства! — сказала старуха Куржакова.

В углу, неподалеку от входа, стоял сумрачный Чебутыркин. На его маленьком морщинистом лице было выражение виноватой растерянности. Он был потрясен.

Всю свою жизнь он прошагал в одиночку, следуя правилу «моя хата с краю».

До последнего времени ему казалось, что это и есть истинная мудрость, а все остальные, принимающие так близко к сердцу общее дело, либо странные чудаки, либо просто лицемеры. «Своя рубашка ближе к телу» и «у каждого пальцы к себе гнутся» — такова была его философия.

С этой меркой подходил он ко всем явлениям жизни. В трудовом энтузиазме стахановцев, в пытливых исканиях рационализаторов производства он видел только заботу о личном благополучии. И оттого собственное поведение казалось ему совершенно правильным.

«Никому в глаза не лезу, обязанность свою исполняю честно, без всяких выдумок», — оправдывал он себя.

Правда, за последнее время, в особенности когда началась война, ему все чаще приходилось задумываться: что заставило учетчицу Надю с «чистой» конторской работы перейти в цех? Какая выгода Татьяне Парамоновой приютить у себя двух сирот, а потом взять еще и Федьку, беспризорника? Почему фрезеровщик Слепцов так горячо выступал на собрании, отстаивая новые повышенные нормы?

Все эти факты не укладывались в узкие рамки правила «своя рубашка ближе к телу», шли вразрез со всей его заскорузлой мудростью.

Над этим приходилось задумываться. Но груз привычек и сложившихся убеждений продолжал давить, и Чебутыркин оставался прежним Чебутыркиным.

И только сегодня, здесь, на митинге, понял он затхлое ничтожество своего обособленного мирка, понял и… устыдился.

«А мы… помочь тем людям не хотим!» — больно укололи его слова старика Сычева.

«И верно. Чем я помог? Только у людей под ногами путался. Подлеца Седельникова прикрывал», — думал он.

На верстак поднялся Ынныхаров, в кожаном фартуке, в спецовке с засученными рукавами.

— Предложение давать хочу, — громко начал он. — Наши бойцы хорошо бьют врага. Много нашей земли освободили. Спасибо им говорить надо. Праздник скоро. Красной Армии годовщина. Надо деньги собрать. Подарки покупать. Бойцам на фронт подарки посылать. И работать хорошо — план выполнять. От плохих рабочих бойцы подарки не примут. Вношу свой трехдневный заработок. Вызываю всех.

Предложение старого рабочего встретило горячее одобрение.

— И я три дня отчисляю, — с места сказала Куржакова, — пускай наши дорогие бойцы знают, что мы их помним и любим. Кто там за Родину грудью стоит, мне, старухе, — все сыновья!

Чебутыркин открыл дверь своей комнаты, машинально щелкнул выключателем и, не раздеваясь, опустился на сундук.

Дремавший на шестке кот покосился на него зеленым глазом, спрыгнул на пол, потянулся, выгнул спину и начал тереться о его ноги. Но Прокопий Захарович не нагнулся и не погладил его, как обычно. Он сидел в раздумье, не обращая внимания на своего пушистого любимца.

Кот перестал тыкаться мордой в мерзлый валенок, поднял голову и с недоумением смотрел на хозяина.

Хозяин даже не взглянул на него.

Удивленный кот закрутил хвостом и, коротко мяукнув, прыгнул ему на колени.

— Так чем же ты поможешь, Прокопий Захарович? — вымолвил Чебутыркин про себя. — Или опять с краю останешься?

Прокопий Захарович вспомнил, как месяц тому назад, когда в цехе собирали теплую одежду для фронтовиков, он после повторного напоминания Сычева принес потрепанную и облезлую заячью шапку.

— Хуже не было? — спросил Сычев, принимая ее.

«Хороша и эта. Напасешься на вас», — подумал тогда Чебутыркин в ответ на укоризненное замечание Сычева.

Теперь ему было стыдно вспоминать об этом.

Долго не мог уснуть в эту ночь Прокопий Захарович. Ворочаясь на скрипучей койке, снова и снова передумывал он свои прежние мысли, оценивал свои поступки, сопоставляя их с поступками Ынныхарова, Тани Парамоновой, фрезеровщика Слепцова.

Было уже за полночь, когда Чебутыркин поднялся и сел, свесив с койки босые жилистые ноги. Не обуваясь, подошел к длинному сундуку, стоящему в ногах постели, открыл его и вытащил оттуда новый полушубок черной дубки.

Прокопий Захарович провел рукой по мягкой, хорошо отделанной бахтарме, по густому теплому воротнику и повесил полушубок на вбитый в стену гвоздь.

На другой день Чебутыркин отнес полушубок на завод и сдал его Сычеву.

— Вот это правильно, — одобрил Сычев, вручая Чебутыркину квитанцию на сданный полушубок. — А знаешь, Прокопий Захарович, большое дело мы начали. И другие коллективы, слышно, наш почин насчет подарков подхватили. Крепка забота в народе о своей Красной Армии.

В начале февраля из Приленска на Западный фронт выехала делегация рабочих и колхозников области, сопровождавшая эшелон подарков бойцам действующей армии.

В составе делегации был знатный стахановец конезавода Егор Иванович Ынныхаров. Он вез с собой рапорт о досрочном выполнении заводом январского плана.

Глава тринадцатая

Егор Иванович проездил около трех недель. Слух о его возвращении мгновенно разнесся по заводу. В тот же день, в обеденный перерыв, пришлось ему выступить в цехе. Но много ли расскажешь за полчаса. Порешили, на следующий день — как раз будет суббота — в клубе перед всем коллективом отчитается Егор Иванович о своей поездке, расскажет, что видел на фронте.

Но то будет завтра, а сегодня после работы друзья Егора Ивановича: Сычев, Калугин, Юсупов и еще несколько старых рабочих — собрались у него на квартире.

Только что уселись за стол, и Егор Иванович не успел еще рассказать, как доехали они с эшелоном до Москвы, в дверь комнаты постучали.

— Еще к тебе, Егор, гости, — сказал Сычев. Он сидел ближе всех к двери, встал и открыл ее.

В комнату вошла старушка рассыльная.

— Слава тебе, господи! — воскликнула она, оглядевшись. — Всех в одном месте сыскала. Идемте, мужики, в контору. Андрей Николаевич всех велел разыскать и вызвать.

«Что такое случилось?» — произнес Калугин.

— Что нибудь да есть, — отозвался Сычев. — Андрей Николаевич зря тревожить не станет.

— Эх, — протянул с огорчением Юсупов, — так и не успели послушать, что на фронте делается. Ты хоть скажи, Егор, как там дела-то?

— Дела на хорошую дорогу повернули, — ответил Егор Иванович. — В Москве немцам не бывать, а скоро и ноги ихней на нашей земле не останется.

— Ну вот, — обрадовался Юсупов, — теперь от сердца отлегло. Можно и на совещание. А только все-таки, что такое стряслось?

А стряслось вот что.

Распоряжением главка четыре вагона дубильного экстракта из семи находящихся в пути были переадресованы другим заводам. В телеграмме главка указывалось на крайнюю дефицитность материала, вызванную выходом из строя западных экстрактовых заводов, и предлагалось мобилизовать внутренние ресурсы.

Опять нависла угроза срыва плана.

Самоходов по телефону передал на завод о телеграмме главка.

— Что думаете предпринимать?

— Не сумею сразу сказать, Спиридон Матвеевич, — ответил Андрей. — Соберу народ, посоветуемся.

— Направляю к вам Кравцова, обсудите этот вопрос с его участием. Я должен вылететь в северные районы.

«Не знаю, чем нам поможет присутствие Кравцова», — подумал Андрей.

Перед совещанием Андрей имел продолжительную беседу с главным инженером и начальником планового отдела. Каждый из них высказал свои соображения.

— Но это еще не дает нам полного решения вопроса, — сказал Андрей, выслушав их.

— Конечно, — согласился Луговой, — это только начало. Есть еще одно соображение.

— Именно?