Помрачневший и осунувшийся, сидел Андрей в своем кабинете и, нервно кусая мундштук угасшей папиросы, рассматривал цеховые сводки.
Особенно неутешительна была сводка обувного цеха.
«Проваливаем задание», — думал Андрей.
Но что делать. В декабре работали без выходных. Ынныхаров, Сычев, Кузьма Никитич по нескольку суток не выходили из цехов. Многодетные матери и молоденькие девушки-ученицы отрабатывали по две смены… И план дали. А вот сейчас…
Андрей вспомнил, как тридцать первого, часов около трех дня, он подписал акт о сдаче последней тысячи пар в счет плана сорок первого года и поехал с докладом в управление.
— Я поверил в ваш коллектив — и не ошибся. Вы показали, как надо работать. Но сейчас от вас потребуется больше.
Самоходов открыл сейф, достал документ и подал его Андрею.
— Уточненное задание на первый квартал.
Андрей молча несколько раз перечел лаконичный текст приказа.
— Как? — спросил Самоходов, захлопывая сейф.
— Выполним, — твердо ответил Андрей. Но, если бы его тут же спросили, как это будет сделано, то он едва ли смог бы сказать что-либо вразумительное.
Самоходов понял его состояние.
— В чем вам потребуется помощь управления? — спросил он.
— Отправьте начальника техснаба на магистраль. Пусть ускорит продвижение грузов. Подтвердите наше указание: материалы по заявке номер два направлять самолетом.
— Это будет сделано. Лишь бы вы сами…
— Выполним, — еще раз подтвердил Андрей.
Но вот неделя уже прошла… Обещание не выполнялось. С каждым днем отставание против графика нарастало.
«Девяносто два процента. Снова недодали сто двадцать пар… С начала месяца больше восьмисот. «Батальон разули», — вспомнились Андрею слова Еремеева, сказанные тогда в управлении.
Надо немедленно что-то предпринять. Так нельзя… Но что? Ведь работают люди, и так работают, что укорить никого нельзя… Никогда еще так не работали.
Андрей нажал кнопку звонка.
— Пригласите Лугового, Калугина и Сычева.
— Когда цех будет выполнять план? — в упор спросил Перов, едва Калугин, вошедший последним, опустился на стул.
— Что я вам отвечу? — глухо сказал Калугин. — Живем здесь. Не выходим из цеха… Ну, раз неподсильно.
— Значит, смириться? Признать, что задание невыполнимо?
— Зачем вы спрашиваете меня? Вы сами видите, как работают люди. Звено Парамоновой — не одна Парамонова, все звено — две нормы дает. Такая сорока, как Митрошкина, и то сто сорок процентов за вчерашний день. Вкруговую полторы нормы на каждого. Я десять лет в этом цехе и, чтобы так работали люди, никогда не видел.
— А войну вы за эти десять лет разве видели? — почти выкрикнул Перов.
— Не знаю, не знаю, Андрей Николаевич, — сердито затряс головой Калугин, — что еще я должен делать? В чем моя вина?
— Вы, Михаил Петрович, — обратился к нему Луговой, — только что говорили, как работают наши люди. А подумали вы, почему они так работают?.. Они хотят выполнить боевое задание. А вы, руководитель, позволяете себе сомневаться. Чтобы вести людей к победе, нужно самому в нее верить.
— Вы мне скажите, что я должен делать? — с необычной для него горячностью воскликнул Калугин.
— Прежде всего, поверить в то, что вы делаете, — тихо, по твердо ответил Луговой, — затем понять, что, пока не выполняется план, вы не можете говорить о хорошей работе; добиться того, чтобы это поняли и все наши люди.
— Что еще я должен требовать от людей? Ведь они не железные.
— Зато они советские, — резко бросил Перов.
— Зря упорствуешь, Михаил Петрович, — повернулся к Калугину молчавший до этого Сычев, — говоришь про людей — не железные, мол, а сам на человека, как на машину, смотришь. А ведь у человека и душа есть. И надо эту душу за живое взять… Тогда все твои проценты по-другому заскачут.
Калугин посмотрел на него с укором, но не успел возразить. В кабинет вбежала Ольга с газетой в руках.
— Андрей Николаевич! Прочитайте! Нота нашего правительства о немецких зверствах!
Перов начал бегло просматривать текст ноты. Лицо его побледнело, и на осунувшихся щеках заиграли желваки. Рука, лежавшая на газете, судорожно сжалась в кулак; дыхание сделалось учащенным и прерывистым.
— Товарищи! Товарищи! — он вскочил. — Что с нашими людьми делают… А мы здесь… — у него перехватило голос, — разговорами занимаемся.
— Сейчас же в цех. Прочитать рабочим. Чтобы все знали! Все!
Андрей стоял посреди цеха, тесно заполненного людьми, и громким, хрипловатым от утомления голосом читал страшный перечень кровавых фашистских злодеяний.
Временами он останавливался: вместо ровных строчек со страниц газеты смотрели на него наполненные ужасом и предсмертной тоской детские глаза, виделись горы истерзанных палачами человеческих тел, мелькали омерзительные маски насильников и убийц, смотрящих на свои жертвы остекленевшими глазами.
Чувство ощутимой физической боли сдавливало грудь Андрея. Беспредельный гнев охватывал все существо и требовал исхода в каких-то немедленных действиях.
Но единственное и самое нужное из того, что можно было сделать сейчас, было донести до всех слова суровой большевистской правды, с которыми обращалось правительство ко всему человечеству.
И Андрей крепче стискивал пальцы, чтобы удержать в трясущихся руках вздрагивающий газетный лист, преодолевая перехватывающую горло судорогу, читал и читал:
«…в селе Воскресенском Дубининского района гитлеровцы использовали в качестве мишени трехлетнего мальчика и по нему производили пристрелку пулеметов…»
— Господи! — перебил его выкрик женщины. — Детей-то за что?
Послышался плач. Андрей остановился и огляделся. Плакала закройщица Жукова.
— Не плачь, Катюша, — строго сказала Королева, — слезой врага не удивишь — наша слеза ему первая радость. Надо, чтобы он заплакал, проклятый!
Слезы были на глазах у многих женщин. Мужчины стояли, хмуро потупившись.
Таня, бледная, со страшными, остановившимися главами, не отрываясь, смотрела прямо в лицо Андрея, но не видела его. Она сама — русская женщина, мать, Татьяна Парамонова — стояла на улице села Воскресенского, на истоптанном снегу, покрытом грудами человеческих тел… Перед ней на крыльце ее первенец Шурик, с испуганными, полными слез глазами, протягивал к ней пухлые ручонки… и хохочущие пьяные фашисты расстреливали его из пулеметов…
Она пошатнулась и схватилась за руку Куржаковой.
Напряженная тишина временами прерывалась гневными восклицаниями.
— «…Советские люди, — читал Андрей, — никогда не забудут тех зверств, насилий, разрушений и оскорблений, которые причинили и причиняют мирному населению нашей страны озверевшие банды немецких захватчиков.
Не забудут и не простят им!
…Правительство СССР… с непоколебимой уверенностью заявляет… что эта война может кончиться только полным разгромом гитлеровских войск и полной победой над гитлеровской тиранией».
Андрей кончил читать и оглядел стоящих вокруг него взволнованных людей.
Сычев, сумрачный и строгий, вышел в середину круга. Спутанные седые волосы нависли над изборожденным морщинами лбом.
— Вот как лиходействует немец на нашей земле, — сказал он скорбно. — Безвинные дети гибнут от злодеев. Кровью и слезами залита наша земля. Нет счету мукам советских людей… А мы здесь, в тылу, живем без страха, без опаски и помочь тем людям не хотим.
— Как же это не хотим! К чему такое слово, Федор Иванович? — возразил кто-то из толпы.
— К чему? — обернулся на голос Сычев. — Наша подмога фронту вон где видна! — он указал на доску показателей. — А какие там проценты записаны? Так разве помогать надо?
— Товарищи! — прозвенел взволнованный голос Тани Парамоновой. — Виноваты мы перед фронтовиками и перед замученными нашими людьми. Нельзя нам так работать. Пускай тот сгорит от стыда, кто выйдет из цеха, не выполнив задания.