Почему так получилось?
Восстанавливая в памяти всю историю взаимоотношений управления с заводом, Самоходов должен был признать, что в противоположность ему Еремеев с самого начала верно определил существо и смысл происходивших на заводе событий. И, как неизбежный вывод, явилась мысль: «Следовательно, Еремеев также понял и существо моих ошибок. Безусловно. Почему же он ничего мне не сказал об этом? Побоялся обидеть? Нет, стеснительность не в характере Еремеева. Это твердый и прямой человек. Почему же?»
Самоходов вспомнил, как терпеливо и вместе с тем настойчиво Еремеев указывал ему на ошибки в руководстве заводом и не только указывал, но и ставил его в такое положение, что ошибки приходилось исправлять иногда даже против своего желания.
Но оценки линии его поведения, той суровой оценки, к которой пришел он сам, Еремеев ему никогда не высказывал. Видимо, ждал, когда сам поймет корни своих ошибок, надеялся, что у Самоходова достанет на это партийности.
— Ну, спасибо, Василий Егорович, за доверие, — тихо произнес Самоходов, и если бы кто увидел его в эту минуту, то поразился бы: на всегда сосредоточенно-строгом лице его было выражение взволнованной растроганности.
Люди с крутым характером, подобные Самоходову, способны допускать серьезные промахи в работе, но, осознав их, имеют мужество не только признать, но и решительно исправить, даже если для этого потребуется изменить всю линию своего прежнего поведения.
Самоходов еще раз прочитал рапорт Перова и крупным размашистым почерком написал приказ по управлению о премировании всех работавших на восстановлении трубы.
Глава десятая
Октябрь стоял холодный, но бесснежный. Первый снег, выпавший еще в конце сентября, выдуло ветрами, и голая земля печалила глаз окаменевшими комьями грязи.
После долгой вереницы однообразно ветреных дней непогода стихла. Потеплело. Ночью пошел снег. С вечера в воздухе мягко кружились снежинки, хорошо заметные в снопах света уличных фонарей, а когда первая смена шла на работу, снег падал уже так густо, что в десяти шагах фигура человека терялась, словно в тумане.
Заготовщицы входили в цех засыпанные снегом и, снимая шапки и шали, отряхивались у порога.
Все были рады первому снегу.
Молодежь подшучивала над Куржаковой, уверяя, что она принесла на своей огромной шали целую копну снега.
— Рады, сороки, посмеяться над старухой, — беззлобно ворчала Куржакова, отряхивая шаль.
За пять минут до начала смены прозвенел первый сигнал.
— Что это Тани нет, уж не заболела ли? — спросила Куржакова.
И почти тут же вошла Таня и, быстро раздевшись, уселась за свою машину.
— Невеселая чего-то? — спросила Куржакова. — Аль случилось что?
— Нет, ничего, — ответила Таня, но тон ее и односложность ответа показали, что она действительно чем-то встревожена.
Накануне Таня получила письмо от Василия. Письмо принес его однополчанин.
— Вместе с ним в госпитале лежали. Он раньше меня выписался, — поспешил сказать Лучкин, успокаивая сразу изменившуюся в лице Таню. — Мне после операции был отпуск на поправку назначен, и мы сговорились, что когда поеду — письмо захвачу. Так что вы не сомневайтесь, теперь он здоров. Да в письме, наверное, все описано.
С волнением Таня развернула сложенное треугольником письмо.
Василий сообщал, что долго лежал в госпитале, поэтому и не посылал писем.
«Хотя и лежал по пустякам: вывихнул руку на ученье, не писал, чтобы не беспокоилась».
«А что столько времени молчал, так я не беспокоилась», — с упреком подумала Таня.
«Теперь я здоров, как всегда, — писал Василий дальше, — и вместе с товарищем не дождусь дня отправки. Уже точно известно, что скоро выедем на фронт.
Как слышно, поедем туда, где мы с тобой, Танюша, думали побывать и где сейчас наш брат, сибиряк, всего нужнее».
Таня сразу поняла, что речь о Москве, и сердце ее тревожно сжалось.
По сводкам Информбюро Таня отчетливо представляла, как близко от Москвы идут бои и как они ожесточенны.
«Считаем дни до встречи с проклятым врагом. Худо будет немцу от встречи с сибиряками. У бойцов кровь в сердце кипит…»
«Мне здесь тоже машину дали, — писал дальше Василий, — хорошую машину, станковый пулемет называется… Познакомился я с ней как надо, весь техминимум прошел, теперь не терпится поскорее экзамен на квалификацию сдать. Командир наш, лейтенант, говорит, что пулеметчик из меня подходящий, и надеюсь в бою управиться с этой машиной не хуже, чем в цехе управлялся».
После всех приветов и поклонов в конце была приписка:
«Следующее письмо жди уже оттуда. Напишу, как поработали мы с «максимом». Эх, до чего же во мне, Танюша, злости к немцу накопилось! Донести бы, не расплескать».
— Донесешь, Васенька, не расплещешь, — шептала Таня, и слезы капали на письмо.
В этих словах были и тоска разлуки с любимым человеком, и гордость его мужественным гневом, и страх перед грозящей ему опасностью.
Таня провела тревожную, почти бессонную ночь.
И теперь, работая, она не замечала ни шума вокруг, ни самого течения времени и изумилась, услышав обеденный гудок.
Каждый день во второй половине обеденного перерыва в цехах читали газеты, сводки Информбюро.
Таня всегда жадно прислушивалась к каждому слову Ольги, которая проводила читки в заготовочной бригаде.
Но сегодня, задумавшись, она осталась сидеть за своей машиной.
— Постановление Государственного Комитета Обороны, — громко читала Ольга.
Слова, доносившиеся до Тани, причудливо сплетались с одолевавшими ее мыслями, и она сидела в каком-то полузабытьи.
«Сим объявляется, что оборона Москвы…» — донеслось до нее.
Слово «Москва» словно ожгло ее, она поднялась из-за машины и подошла к группе работниц, сидевших около Ольги.
— «…Ввести с двадцатого октября в Москве и прилегающих пригородах осадное положение», — читала Ольга.
«Значит, немцы у самой Москвы», — подумала Таня, и в ее встревоженном воображении возникла картина, знакомая каждому советскому человеку: Красная площадь, Мавзолей, за ним зубцы Кремлевской стены и башня с большими часами.
А впереди ее Вася и сотни таких, как ее Вася, грудью заслонившие Москву от врага.
«Вася, мой Вася! Где ты? Что с тобой?» — подумала она.
Перед концом смены Таню пригласили в цеховую конторку. Луговой поздоровался с ней и сказал:
— Ну, теперь все в сборе. Можно начинать.
Кроме Калугина и Лугового, в конторке находились Ольга, Кузьма Никитич и пожилой высокий мужчина с короткими усиками, в пенсне с золотой дужкой.
— Нам увеличили задание по выпуску обуви для армии, — начал Луговой. — Пошивочный цех справится. Наш машинный парк пополняется тремя винтовыми машинами, их отгружают самолетом из Новосибирска. Остается узким местом в технологическом потоке заготовочное отделение. Инженер Щегольков, — указал Луговой на пожилого человека в пенсне, — приехал помочь нам в разрешении этого вопроса. Михаил Петрович, — Луговой взглянул на Калугина, — изложите нам свои соображения.
— Выход один, — сказал Калугин, — организовать третью смену в заготовочном. Добавить придется человек двадцать. Сейчас надо набрать ученическую бригаду, выделить опытного инструктора обучать новичков. Инструктором предлагаю товарища Парамонову. Считаю, справится.
— Правильно, — подтвердила Ольга. — Ее очень уважает наша молодежь.
— Такое решение мы приняли, Татьяна Петровна, — сказал Луговой, — что вы скажете?
Все посмотрели на Таню. Она встала.
— Спасибо за доверие, товарищи, — сказала она, слегка смущаясь, — конечно, я не буду отказываться ни от какой работы…
— Молодец, Танюша! Я же говорила вам, — торжествующе бросила Ольга Луговому.
— …Только думается мне, — продолжала Таня, — так мы не скоро увеличим выпуск. Если третья смена будет только ученической, она нам к выпуску ничего не прибавит.