— Успел бы пообедать. Поди, долго заседать будете?

— Неохота взад-вперед шагать. Мороз-то сегодня с ветром. Да еще дело одно есть. К Парамоновым зайти надо. Татьяна последнее время ровно не в себе.

— Что-то ты часто стал солдаток навещать, — подзадорила жена.

— Какие наши года, еще и полсотни не стукнуло. Дело молодое, — отшутился Михаил Петрович и напомнил: — Часов в восемь, поди, доберусь домой. Ты там припаси чего-нибудь погреться.

— Ишь ты, знать, в гостях веселей, а дома сытней, — засмеялась жена и повесила трубку.

Калугин уже несколько дней собирался зайти к Тане Парамоновой. Не он один, все в цехе замечали, что за последние дни она осунулась и побледнела, не то что смеяться, и разговаривать почти перестала. Произошло это вскоре после того, как в заготовочном стали, по ее предложению, работать звеньями. Звено Тани было одно из лучших.

«Устает, — думал Калугин, — работа напряженная, а у нее и дома хлопот через край». И он, не говоря ничего Тане, задумал помочь ей. Навел необходимые справки — оказалось, дело это осуществить можно. Шел и думал, что порадует Таню, все ей полегче будет.

Уже возле дома Парамоновых он встретил только что вышедших оттуда Надю Зеленцову с подругой.

«Урожай сегодня на гостей Татьяне».

В квартире у Тани и без гостей было людно. Сама Таня на кухне готовила обед и вышла к гостю в фартуке и с засученными рукавами. Наташа тоже хлопотала на кухне, перетирая вымытую посуду. Мальчуганы, все трое, взгромоздились на стулья и, навалившись животами на стол, рассматривали картинки в какой-то толстой книге.

— Раздевайтесь, Михаил Петрович, — приветливо сказала Таня. — Федя! — окликнула она подростка, который только что принес на кухню охапку мелко наколотых дров. — Подай из спальни стул Михаилу Петровичу. Садитесь, пожалуйста. Я сейчас.

Она скрылась на кухню, и через тонкую, неплотно прикрытую дверь было слышно, как она наставляла своих помощников.

— Ты, Федя, поддерживай огонь, подкладывай помаленьку, большого жара не разводи, а ты, Наташа, вставай на табуретку и смотри за кастрюлькой, как молоко начнет подниматься, мне скажешь.

— Сейчас вас горячим чайком напою, наверно, перемерзли, мороз сегодня сердитый, — сказала Таня, выходя из кухни.

— Спасибо, Танюша, чаевничать некогда — в партбюро сегодня вызывают. Я ненадолго зашел. Разговор у меня к тебе есть… Дело серьезное, не знаю, как посмотришь, только, по-моему, облегчение тебе будет, значит, так и надо сделать.

По необычной для Калугина сбивчивости речи и неопределенности выражений Таня поняла, что он сам не вполне уверен в том, в чем будет убеждать ее. И она, немного обеспокоенная, молча ожидала, что скажет Михаил Петрович.

— Садись, Татьяна Петровна, поговорим по душам, — начал Михаил Петрович и остановился, не мог сразу подобрать слова, чтобы высказать свое предложение. — Вот вижу я, Татьяна Петровна…

«Да что он меня вдруг величать начал, всегда по имени звал», — уже всерьез обеспокоилась Таня.

— Трудная у тебя жизнь… и в цехе работа трудная и дома не легче. Я понимаю, конечно, детишки — они сироты и опять же сродни доводятся, ну только и лошадь два воза не увезет… Сердце-то у тебя уж очень отзывчивое, только надо и себя поберечь, ты и об этом подумай…

— К чему вы все это мне говорите, Михаил Петрович?

— А к тому, — решился, наконец, Калугин, — что договорился я насчет твоих… — он чуть было не сказал «приемышей», но вовремя спохватился, — твоих племянников, чтобы поместить в детский дом, все полегче будет, двое — не четверо…

— А кто вас просил об этом, Михаил Петрович? — Таня встала и сверху вниз строго посмотрела на Калугина. — Напрасно вы мои дела без меня решать стали. До сих пор своим умом жила.

Михаил Петрович был, что называется, человек обстоятельный, опрометчиво, наобум ничего не предпринимал, коли делал что, то только наперед обдумавши, и потому с полдороги назад не поворачивал. Но тут, посмотрев на строгое лицо Тани, невольно подумал: «Однако осечка вышла».

— Хотел ведь как лучше, Танюша. Вижу, трудно тебе…

— Нет, Михаил Петрович, — перебила его Таня, — не легче мне будет, если я этих сироток в детдом отправлю. Они мне теперь уже родные. А что трудно… Кому теперь не трудно?.. Да мне, может, и легче, чем другим.

Калугин с изумлением взглянул на нее.

— Мне ведь все помогают, — продолжала Таня, — не вы первый позаботились. Ребята у меня все устроены: старшие в садике, младшие в яслях. Девчата наши заводские помогают и отвести и привести их. Да вы, наверное, встретили их, только что до вас были — малышей из яслей принесли. И по хозяйству помогать приходят… И Федя у меня хороший парень, как стал у нас жить, наполовину у меня забот по дому убавилось… Так-то вот, Михаил Петрович… А хоть бы и вдвое труднее было, все равно ребят никуда не отдам. Так что за вашу заботу, Михаил Петрович, спасибо… и на меня не обижайтесь. Теперь давайте чай пить.

Но Михаил Петрович от чаю наотрез отказался. Ему и в самом деле было некогда, да и чувствовал он себя все еще неловко.

Он попрощался и вышел.

Всю дорогу от Таниного дома до заводоуправления он раздумывал о своем промахе и к Луговому вошел очень недовольный.

Видно, незадачливый день выдался, потому что и разговор с секретарем партбюро начался невесело.

Луговой говорил спокойно и словно не замечал, что Калугина корежило от каждого его слова.

— Неприятно такое говорить человеку, которого уважаешь, но иначе не могу. Я думал, вы дорожите званием члена партии. Стыдно мне второй раз напоминать вам об уплате членских взносов.

На впалых щеках Калугина пятнами проступила краска. Он насупился и опустил голову.

— Виноват, Александр Тихонович, — глухо сказал он. — Только зря вы так круто. Партией я дорожу. И не этим преданность партии меряется.

— И этим, — уже строго сказал Луговой. — Коммунист должен всегда помнить о своих уставных обязанностях. В этом деле нет мелочей. Это надо понять, Михаил Петрович. А то вы очень легко от некоторых серьезных вопросов отмахиваетесь.

— Не пойму, о чем говорите?

— О решении партбюро. Вам поручили организовать соревнование. Вы почти ничего не сделали. Условия соревнования бригад не разработали. Итоги не подводите. Не случайно ваш цех отстает против цеха Юсупова.

— Теперь можно все на это свалить. Разве в этом суть дела?

— Именно в этом. Знаете, Михаил Петрович, удивительно мне. Рабочий вы человек, откуда у вас этакое барское пренебрежительное отношение к черновой организаторской работе?

— Значит, барин! — рассердился Калугин. — Я из цеха не выхожу. Только на эти сводки и графики у меня времени недостает. Мое дело работу бесперебойно организовать. Этого с меня директор требует, а насчет сводок пусть бухгалтер и учетчик позаботятся. Так и Андрей Николаевич говорит.

— Если так говорит, значит, ошибается. Возглавить соревнование должны вы сами и никаким учетчикам этого не передоверять. Так вот, Михаил Петрович… На следующем заседании партбюро доложите, как выполнили партийное решение.

К докладу на бюро Калугин готовился добросовестно. В каждой смене завели переходящий вымпел (его называли «фронтовым»), который ежедневно вручался передовой бригаде. На Красную доску ежедневно заносили имена стахановцев, давших наивысшую выработку. Раз в неделю подводили итоги соревнования по профессиям, и к станкам победителей прикреплялись маленькие алые флажки.

Калугин сам прикреплял флажки к станкам победителей и даже фамилии их заносил на доску собственноручно.

— Уверовал, — пошутил Сычев, заставший его за этим делом.

— Уверуешь, когда цифры день ото дня растут.

— И будут расти, Михаил Петрович, — убежденно сказал Сычев. — Разве не те же люди здесь работают, что и под Москвой немца бьют? Те же, советские!

Глава двенадцатая

Прошли первые дни тысяча девятьсот сорок второго года. Новый год начинался трудно.