— Тут своей беды каждому хватает. Где с другими возиться? Ах, нехорошо получилось!

Егор Иванович посмотрел на понурившегося Василия, выколотил о борт трубку и медленно, тихим голосом заговорил:

— Неправильно думаешь, Василий. Совсем неправильно. Зачем так плохо про людей думаешь? Разве нет хороших людей?

Егор Иванович снова набил трубку, раскурил и продолжал:

— Вот послушай, расскажу, что со мной было. Давно было. Когда в нашей северной стороне гражданская война была. Я в отряде у Деда был. Слыхал про Деда?

— Слыхал, — кивает головой Василий.

— Вот послали меня в разведку. Белые село занимали. Надо узнать: сколько, какое оружие. Я винтовку оставил, ремень солдатский, фуражку снял, пошел в село. Весь день проходил, все узнал. Думаю, ночью уйду. А вечером меня схватили.

— Схватили!

— Схватили. С белыми был наш тойон Хаптагусов. Он меня узнал.

Егор Иванович разжег потухающую трубку, сделал несколько затяжек и прокашлялся.

— Долго допрашивали. Били много. Ногу сломали. Голову разбили. Бросили в сарай. Сколько пролежал в сарае — не знаю. Ослабел. Крови много вытекло. Без памяти лежал. Ночью шум услышал, проснулся. Открыли дверь, еще человека бросили. Закрыли дверь. Я слышал их голоса. «Ключ обронил, — говорит один, — помогай искать». Другой говорит: «Кого запирать? Один уж сдох, — это про меня он сказал, — и другой до утра не выживет». И ушли оба… Когда тихо кругом стало, человек подполз ко мне. Ощупал меня, губами к уху прижался и тихо говорит: «Егор, это я. За тобой пришел». Я ушам своим не поверил. «Кто ты?» — говорю. А он шепчет: «Это я, Василий».

— Василий!

— Да. Василием его звали. Он меня в отряд привел. За меня ручался. Винтовку мне в руки дал…

«И тебя словили, Василий. Вместе помирать будем», — говорю ему. А он говорит: «Зачем помирать? Жить будем. Я за тобой пришел. Идти можешь?» — «Не могу, — отвечаю я, — били меня очень». — «И меня били, да надо уходить. Не уйдем, утром прикончат». — «Не могу, Василий, ногу сломали. Уходи один».

Обругал он меня за такие слова:

«Где стыд у тебя? Дружбу нашу забыл».

Взял он меня на спину и пополз. До леса, как червяк, по земле полз. Сам раненый, избитый. Кровь везде. В лесу полежали, отдохнули. Донес меня до реки. Бревно в воду столкнул, меня привязал. Сам рядом. Так поплыли вниз по реке: к своему лагерю. Утром у своих были…

Егор Иванович умолк.

— А товарищ этот, Василий, жив теперь? — спросил Парамонов.

— Жив.

— Где ж он теперь?

— В нашем городе. Ты его знаешь. Большой человек стал. Секретарь горкома.

— Еремеев! Василий Егорыч!

— Он. Василий Егорович!

Через несколько дней Егор Иванович и Василий с обильной добычей вернулись домой. Таня встретила их на берегу.

— Ой, Вася! — кинулась она к мужу. — Натерпелась я за тебя страху. Не рада и твоим гусям и уткам. Больше весновать не пущу. Не пущу, и не просись. А на гусей твоих и смотреть не хочу.

— А чего на них смотреть, — усмехнулся Егор Иванович, — их жарить надо. Вкусная птица.

Глава восемнадцатая

Солнце закатилось. Покрытый тайгой зеленый гребень горной гряды потемнел и резче обозначился на фоне заката. Редкие курчавые облачка, разбросанные по пылающему небу, одно за другим гасли и серели. Под откосом крутого берега легла полоса тени, и с катера, медленно тянувшего вверх по течению длинную шаланду, наполненную людьми, трудно было разглядеть береговую линию, и от этого река казалась еще шире. На верхней палубе катера стояли Луговой, Андрей и Людмила с подругой, маленькой, смуглой и подвижной женщиной. Подругу звали Ревекка Борисовна, работала она в музыкальной студии пианисткой.

— По времени ночь, а светло как днем, — сказал Луговой.

— Белая ночь! — продекламировала Людмила и как бы про себя продолжила: — Самое лучшее, может быть, единственно хорошее в этом бедном краю.

Андрей сделал вид, что не слышал ее последних слов.

— И не просто белая ночь, — сказал он, — а самая светлая и самая короткая в году. Ведь завтра двадцать второе июня… Чудесная прогулка. Хорошее дело вы организовали, Александр Тихонович…

— Приятно, когда хвалят, — улыбнулся Луговой, — но не по заслугам. Это все Сычев.

— Федор Иванович!

— Он. Помните, неделю тому назад рапорт подписывали. Вы еще сказали: «Ну, теперь, кажется, все. План выполнили и отрапортовали». Когда вы вышли, Федор Иванович и сказал мне: «Коротка память у нашего директора. Обещался отметить такое дело — шутка ли, на две недели до сроку полугодовой план выполнили, — а теперь говорит «все». Не грех бы людей поблагодарить, работали на совесть». Вижу, старик прав. Стали советоваться. Он и предложил: «Попросите Андрея Николаевича достать катер с лодкой, и свозим народ на остров на маевку. Самый хороший отдых летом». — «Предложение замечательное, — отвечаю ему, — только зачем нам директора просить? Дело это общественное. Вы, как предзавкома, организуйте, я вам помогу, а когда все будет готово, мы и директора пригласим. Наверное, не откажется».

— Как видите, не отказался, — засмеялся Андрей. — А ловко вы меня… подправили.

— Самокритика делом, — ответил Луговой ему в тон. — Нет, вы посмотрите, что на лодке творится!

На шаланде разместилось не менее сотни людей. Плыли уже больше часа. Сначала было тесно, потом «утряслись», и всем нашлось место.

На носу собрались старики. Центром и, видимо, душой кружка был Федор Иванович. Он что-то говорил и, судя по тому, как быстро росло число его слушателей, рассказывал что-то очень занимательное.

На корме гремела задорная «Калинка». Баянист в белой рубахе-косоворотке и небрежно накинутом на плечи пиджаке трудился, не жалея мехов баяна.

перекрывая звуки баяна, на отчаянно высоких нотах, с привизгом, выводил сильный веселый девичий голос. И обступившие баяниста кольцом девчата и парни, притопывая и хлопая в ладоши, дружно подхватывали:

А в тесном кругу, где, казалось, и повернуться-то негде, перед самым баянистом лихо отплясывала девушка в ярком голубом платье.

— Не могу разглядеть отсюда, что это за плясунья? — спросил Луговой.

— Кажется, это Надя, бывшая моя учетчица, — ответил Андрей. — Узнаю по ухватке. А ведь здорово пляшет? — обратился он к Людмиле.

— Вот именно, здорово, — усмехнулась Людмила.

— Любопытно, кто запевает? — спросила Ревекка Борисовна. — Богатый голос, только необработанный.

— К осени закончим клуб, — сказал Луговой, — развернем самодеятельность. Способной молодежи у нас много! Подберем хорошего руководителя и такой ансамбль песни и пляски сочиним, что небу жарко будет. Если хозяин, — Луговой прищурился в сторону Андрея, — не поскупится, тряхнет своим фондом.

— На хорошее дело и фонд найдется.

— Правильно, — подтвердил Луговой, — так что к Октябрьским праздникам, Людмила Петровна и Ревекка Борисовна, приглашаем на концерт.

— На концерт еще не созданного ансамбля в еще не достроенном клубе, — засмеялась Людмила.

— И создадим и достроим, — уже серьезно сказал Луговой. — Время работает на нас.

На широкой поляне, полого спускавшейся к воде, догорали костры. Молодежь, устав водить хороводы, петь и плясать у костров, прыгать через рвущееся к небу пламя, разбрелась по всему острову, и теперь песни, то задорно-веселые, то задушевно-грустные, доносились со всех сторон.

Вдоль опушки тальниковой рощи выросли шалаши. Кое-кто уже улегся отдыхать, но в глубине многих шалашей искрились огоньки папирос и шли тихие неторопливые беседы.