Разговаривая с Андреем, Слепцов в то же время проворно переставил нож и начал фрезеровать следующую партию обуви.

— Выходит, начальник цеха вам хорошо помогает? — снова спросил Перов.

— Да, — коротко ответил Слепцов. — Так работать можно.

Перов пошел дальше по цеху, задерживаясь у машин, где прежде обычно создавались пробки. Но сегодня работа шла ритмично. Простоев нигде не было.

«Молодец Калугин», — подумал Андрей и, увидев в другом конце цеха высокую фигуру начальника, направился к нему.

Начальник цеха был озабочен, даже угрюм.

«С чего бы это? — удивился Андрей, — Дела у него вроде не плохи».

Но у Калугина была причина хмуриться. Вчера вечером он поссорился с женой, что случалось с ним очень редко. Жена получила телеграмму от родных. Извещали о тяжелой болезни ее матери, сообщали, что мать плоха, просит дочь приехать вместе с мужем.

— Бери, Петрович, отпуск. Поедем. Самолет послезавтра, так что поторопись.

Михаил Петрович понимал, что надо ехать, кроме всего прочего, тещу он очень уважал, считал ее на редкость умной женщиной, а ехать… было нельзя. Только что принял цех. Пообещал директору к Маю четырехмесячный план выполнить и вдруг… уехать. Нет, нельзя ему ехать.

Скрепя сердце, так и сказал жене.

А та, хоть и умная женщина («в мать пошла», — говаривал при случае Михаил Петрович), — на дыбы.

— Бесчувственный! Цех ему дороже! Поди, в лес убежит твой цех. Говорила тебе, не суй голову в хомут, — И пошла…

Ругалась она редко, но ругаться умела. Да беда не в том, что ругалась, беда в том, что надо ехать, самому понятно, что надо, а ехать нельзя, и тоже понятно, что нельзя.

— Поедешь одна, — сказал Михаил Петрович жене и, хотя после того как решил — обрубил, на душе стало легче, все же по цеху ходил хмурый.

Калугин подошел к Андрею и доложил, по обыкновению немногословно, о работе за прошедший день.

— Результат, Михаил Петрович, неплохой, — одобрил Перов, — но его не видно.

— Как не видно? — обиделся Калугин. — За вчерашний день дали сто четырнадцать процентов плана. Сегодня еще больше будет. Видите, сколько сапога подготовлено к сдаче.

— Сапоги-то видно, — улыбнулся Перов, — человека не видно.

— Человека? — не понял Калугин.

— Человека, рабочего, который перевыполняет план. Вы сейчас мне рассказывали про отличную работу Короткова и Слепцова. Они дают почти по две нормы. А кто это знает?

— Показатели вывешиваем, — не совсем уверенно возразил Калугин.

— Вывешиваете… Этого мало, что вывешиваете. Смотрел я только что на эти показатели. Там местами как курица лапой писала, да и цифирки такие поставлены, что впору через лупу разглядывать. А вы дайте эти цифры плакатом! Во всю стену, — Перов сделал широкий жест рукой, — чтобы каждый вошел в цех и видел: «Слепцов дал 192 процента дневной нормы. Равняйтесь по Слепцову».

— Наконец-то я вас разыскал, — услышал Андрей голос Лугового.

— Знаете, Андрей Николаевич, — веселые искорки загорелись в чуть выпуклых темных глазах Лугового, — видимо, письмо ваше не понравилось. Нас обоих срочно вызывают в управление.

Андрей сидел в кабинете начальника технического отдела и, не отрываясь, смотрел на Кравцова.

Луговой, откинувшись на спинку мягкого дивана, прилежно рассматривал спичечную коробку, неторопливо поворачивая ее тонкими пальцами.

— Я говорю с вами по поручению начальника управления и должен предупредить, что наше мнение по этим вопросам совпадает. Спиридон Матвеевич поручил мне обратить ваше внимание на ряд обстоятельств. Нам кажется, — Кравцов затянулся папироской и продолжал самодовольным баритоном, — что вы с первых шагов своей новой деятельности допустили ряд опрометчивых поступков.

— Какие именно? — спросил Перов.

— Об этом я и хочу говорить. Не получив разрешения, даже не поставив управление в известность, вы вводите массовые сверхурочные работы. Затем вы, опять-таки без нашего ведома, снимаете с работы начальника цеха, хотя вам должно быть известно, что эта должность в номенклатуре управления. Я уже не говорю о том, что такая излишняя поспешность вообще непонятна. Вы сняли Петухова, не успев еще ознакомиться с работой предприятия, на основании, видимо, чисто умозрительных заключений о его непригодности. Не слишком ли самоуверенны и скоропалительны ваши суждения и опрометчивы поступки?

Кравцов снова затянулся и сделал выразительную паузу. Андрей молча смотрел на него.

На бледном, чисто выбритом лице Кравцова скользнуло подобие улыбки.

— И, наконец, ваше письмо в ответ на директивное указание управления. Оно написано весьма бестактно, больше того, недопустимо грубо. Не находите ли вы, что вам рановато и нескромно читать нотации вашим начальникам? Я полагаю, что все это сделано вами с наилучшими намерениями. Но в своем рвении вы утратили чувство меры… А при потере человеком чувства меры, — Кравцов назидательно поднял палец, — самые блистательные его достоинства превращаются в свою противоположность.

Кравцов откинулся в кресло и нахмурил брови.

— Я очень желал бы слышать ваше мнение по затронутым вопросам.

«Эх, высказать бы тебе наше мнение, да боюсь, уши у тебя повянут, — подумал Андрей со злостью. — Только все равно не поймешь ты ни черта. А посему будем сугубо корректны».

— Я жду, — повторил Кравцов.

— Начнем с опрометчивости. Вы разрешаете? — спросил Андрей, доставая папиросу. — Я внимательно слушал вас и еще раз продумал мотивы своих действий, которые вы находите опрометчивыми. Сверхурочные работы неизбежны, если всерьез, — Андрей подчеркнул это слово, — стремиться наверстать упущенное в первые месяцы. Это, мне кажется, и вам должно быть ясно. Более спорный вопрос — следовало ли снимать Петухова? Но разрешите вам заметить, я к работе Петухова присматривался полгода и имел время сделать вывод. И непонятно, почему мое мнение о Петухове вы находите скоропалительным, а свое заключение о моей работе, хотя я пробыл директором всего несколько дней, считаете правильным.

Возразить на это Кравцову было нечего.

— И чтобы не возвращаться к вопросу о Петухове, скажу прямо, — продолжал Андрей, — помощников, которым не дороги интересы государства, мне не надо.

— При чем в данном случае интересы государства?

— Интересы государства требуют, чтобы план был выполнен, — резко ответил Перов. — Что касается моего письма, то по существу оно было правильным, ну, а в стилистике я действительно не силен. Вот и все, что я могу ответить вам на ваши вопросы.

— А вы, товарищ главный инженер, ничего не имеете сказать? — обратился Кравцов к Луговому.

— Решения принимались нами совместно. Я согласен с товарищем Перовым, — ответил Луговой и тоже встал.

— Отлично… Я так и доложу Спиридону Матвеевичу.

— Так и доложите, — сказал Андрей, откланиваясь. Луговой вышел за ним.

Кравцов посмотрел вслед выходящему Перову и поморщился.

— Беспокойный субъект!

В его понимании это был нелестный эпитет.

— Умерьте темперамент! — говорил он, когда кто-либо из подчиненных, докладывая ему, принимал слишком близко к сердцу обсуждаемый вопрос.

Перову так нельзя было сказать. Это Кравцов понимал, и поэтому первоначально возникшее против него раздражение еще более усилилось.

Когда два года тому назад Кравцову в главке предложили поехать на работу в Приленск, его наряду с заманчивыми условиями привлекло еще одно соображение.

«Там в захолустье, вероятно, еще не заболели темпами, — думал он, — люди там спокойнее».

Теперь Кравцову было ясно, что соображение это было ошибочным. Не оказалось захолустья, не оказалось и ожидаемого спокойствия. Даже в управлении.

Глава пятнадцатая

У Парамоновых был хлопотный день. Справляли именины старшего сына Шурика.

Таня заглянула в комнату и поманила Василия.

— У меня все готово. Пора за стол садиться.