Отправив ему это письмо, я тут же пожалел. Я не был уверен, что оно к нему дойдет, да и отважится ли он вмешаться в это нашумевшее «дело». Таких, как я, писателей, ветеранов войны, жертв сталинского произвола, в лагерях и тюрьмах было хоть пруд пруди. Захочет ли наш литературный лидер нарушить свой покой и вступит ли в переговоры с грозой общества — Берией. Это было очень рискованно даже для него, Фадеева. Могли ведь ему приписать «дело» за милосердие к «врагам народа» и расправиться с ним так же, как со всеми, кто жалуется, оказывает «недоверие органам»…

Я еще тогда не знал, что перед тем, как посадить в тюрьму писателя, служаки из парафии Берии приходили в Союз писателей, к Фадееву, рассказывали ему сорок бочек арестантов, всякий бред, а тот ужаснулся, кивал головой, мол, быть такого не может, и… ставил свою подпись на ордер… Писатель верил, что «органы не ошибаются»…

Я с нетерпением ждал ответа на мое обширное письмо, зная Фадеева как благородного человека. Я ждал и верил, что он не останется черствым и равнодушным к трагической судьбе его собратьев.

Долго не было ответа, и я уже перестал надеяться, что он напишет мне.

И как обрадовался, когда меня вызвали в канцелярию лагеря и надутый начальник, хмурый и суровый — гроза арестантов, — окинув меня жестким, подозрительным взглядом, спросил, откуда я знаю писателя и депутата Фадеева и как я отважился обратиться к нему с жалобой на органы…

Я ответил:

— Ведь Фадеев является в некотором роде моим начальником…

— Был когда-то вашим начальником, — грубо оборвал он меня. — Теперь ваш начальник бегает в Брянских лесах… Запомните это! — И достав из ящика стола большой конверт с пятью сургучными печатями, где наверху было написано «Депутат Верховного Совета СССР Фадеев А. А.», протянул мне:

— Читайте быстрее! — брякнул он, швырнув мне письмо. — Жалобы пишете? Нечего делать? Научились!

Я не знал, что в том письме написано, но сам факт, что Фадеев ответил мне, согрел мое сердце.

Лихорадочно вскрыл конверт, сильно волнуясь, начал читать, боясь, что этот злобный начальник, который смотрит на меня с презрением, сейчас вырвет из моих рук дорогое письмо.

«Уважаемый Григорий Исаакович! — читал я про себя. — Я себе не представлял, что так жестоко обошлась с вами судьба. Я вас отлично помню. Встречались и перед войной в Москве, в Киеве, также когда вы вернулись с фронта, на встрече с писателями-фронтовиками. Я уверен, что произошло недоразумение и вскоре в отношении Вас и таких, как Вы, будет восстановлена справедливость. Я обратился с просьбой к Генеральному прокурору товарищу Руденко ускорить пересмотр «дела» в отношении Вас и Ваших товарищей по литературе…

С товарищеским приветом — Александр Фадеев».

Я просиял. Это была первая ласточка, которая принесла надежду, веру, поэтому был безмерно рад письму. Мне показалось, будто сквозь мрак тундры пробился луч солнца.

Да, кажется, лед тронулся. Отныне можно надеяться.

Не слушая, что бубнит злой начальник лагеря, побагровевший от злости, я сложил письмо, чтобы забрать его с собой, но тот его выхватил из моих рук.

— Это письмо останется у нас, — сквозь зубы процедил он. — Официальное письмо депутата… Мы вас с ним познакомили, распишитесь…

Я расписался и с тоской расстался с этим письмом. Досада разобрала меня. Письмо адресовано мне, почему же это мурло отняло его у меня? Оно казалось мне первым предвестником окончания моих страданий и мук.

Я вышел на свежий воздух, ощущая в себе наплыв светлых дум, свежих сил, душевной теплоты. Надо набраться терпения, крепиться, ждать. Кажется, время работает на нас. Как бы там ни было, в самом деле лед тронулся!

Прошло немного времени, и я узнал, что из соседнего лагеря отправили в Москву моего доброго друга, поэта Самуила Галкина. Там пересматривают его «дело». Это означало, что его освободят и реабилитируют. Что пересматривать, когда никто уже не сомневается, что «дело» Галкина, как и «дела» всех наших писателей сфабрикованы.

Вслед за этим радостным известием пришло новое — из соседних лагерей отправили многих наших «сообщников» в столицу.

Теперь я окончательно убедился, что дело идет к развязке. Недавно весь мир узнал, что «дело врачей-убийц» было состряпано, сфабриковано провокаторами из парафии Берии. Все облегченно вздохнули. «Врачи-убийцы» вышли на волю. «Дело врачей» рассыпалось как карточный домик.

Наступала очередь другого провокационного «процесса» — «дело» Еврейского антифашистского комитета.

Не дожили наши крупные писатели-классики до этих дней.

«Гениальный друг и отец народов» успел перед смертью совершить свое страшное злодеяние — дал указание убить лучших представителей нашей литературы.

На «Большой земле» бушевала весна, а у нас в тундре еще властвовала зима с ее колючими морозами и метелями. Однако меня согревала надежда близкой перемены в моей жизни.

Все чаще надзиратели стали вызывать людей «с вещами», и этих счастливчиков отправляли на «пересмотр» дела, а иных освобождали на месте. Правда, такое случалось не очень часто.

В один из морозных дней, ранним утром, когда мы вернулись в зону с ночной смены и стали устраиваться, чтобы поспать час-другой, примчался дежурный надзиратель по мою душу:

— Срочно на вахту! Без вещей…

— А что случилось, чего так срочно, пожар?

— Быстрее, там тебя ждут.

— Кто?

— Там узнаешь… Много знать будешь, состаришься… Давай!

Сердце тревожно забилось, кто меня может звать?

Дежурный не дал мне много раздумывать: раз зовут — стало быть, надо!

Он не сдержался и по секрету сказал, что приехала на свидание моя жена…

Я был ошарашен. Как?! Что?! Жена приехала на свидание?! Не покупка ли? Не пошутили?

Эта была необычная новость. Не помнят такого случая, чтобы сюда, в эту глушь, пробился человек извне. Это ведь особый, режимный спецлаг, куда близко никого не пустят. Все засекречено, кому разрешат посмотреть, как тут живут заключенные?

Жена приехала на свидание… Да быть такое не может! Такая даль, а морозы и вьюги какие тут бывают!..

За мной увязалось несколько моих приятелей, им хотелось хоть издали посмотреть на женщину, отважившуюся на такой подвиг, пуститься в такую тяжелую дорогу, не испугавшуюся морозов и метелей.

Однако надзиратель всех завернул назад — не положено…

Я понял, что это не шутка, и пустился бежать.

Начальник лагеря, маленький, щупленький человечек в теплом полушубке и высоких фетровых сапогах на высоком каблуке, чтобы выглядеть выше ростом, в широкой полковничьей папахе, которая была ему к лицу, как свинье серьги, встретил меня возле входа в канцелярию, ощупал быстрыми темными глазами мои карманы, не несу ли запрещенных предметов, а самое главное, книг, писем-жалоб для передачи за зону, — строго предупредил, что свидание с женой будет длиться ровно час при живом свидетеле-надзирателе, что если я себе позволю лишнее, то есть разглашать о режиме, количестве заключенных, кормежке и прочее или попытаюсь что-то передать жене, говорить не то, заниматься критиканством, говорить вообще о порядках в лагере, свидание будет немедленно прервано, а я понесу строгое наказание…

Он выглядел растерянным, не мог понять, как жена могла добиться свидания, когда он еще на этот счет никаких указаний не получал…

Я был необычно взволнован и ничего не понял из того, что он бубнил, а он продолжал мне объяснять, как я должен себя вести.

Надзиратель ввел меня в большую комнату, где в углу сидел с невозмутимым, равнодушным взглядом старшина с папиросой в зубах, должно быть, тот самый, который будет прослушивать наш разговор с женой и прервет свидание, если услышит, что мы говорим что-то недозволенное или попытаюсь что-то передать на волю.

Старшина кивнул на стул и тоже стал разъяснять, как я должен себя вести, когда гостья войдет, но я ничего не слышал, мысли мои были уже далеко, я страшно волновался — свыше трех лет не видел жену, не представлял, как пройдет эта встреча, что сказать, когда нам выделили всего лишь один час!..