Вместе с этими «мундирами узников» каждому выдали номера, которые надо было пришить на спину — у зеков нет ни фамилии, ни имени, только номера…

Мы узнали, что это одно из великих «изобретений» самого Лаврентия Павловича Берии…

Страшно было видеть узника с белым лоскутом на фуфайке, на котором был нарисован номер. Мне выпал Б-2-157…

Долго тянулась процедура переодевания. Только к полуночи нас погнали в полумрачный барак, наполовину вросший в землю. Там нас снова пересчитали — не сбежал ли кто-нибудь — и выдали наконец-то миску бурды с пайкой мерзлого хлеба.

Мы не заметили, как прошло время.

Длинный, полутемный барак до отказа забит зеками, и невозможно было найти уголок, куда приткнуться. Он нас встретил шумом, криками, руганью. Двухъярусные нары заняты — люди лежали на одном боку, прижавшись друг к другу. Лежали на полу, в проходах, под нарами. Тускло горели тут и там электрические лампочки. Душно и совсем нечем было дышать. Люди задыхались. Тут и там возникали ссоры, ругань. Уснуть невозможно. То и дело раздавались громкие команды:

— Славяне, переворачивайтесь!

Так тянулась безумная ночь. Больше всех попадало храпунам, которые своими руладами никому не давали вздремнуть. Трудно представить, как удалось начальству втиснуть в этот барак, напоминавший запущенную конюшню, столько народу. Несмотря на дикую усталость и стужу, хотелось бросить этот «уют» и выбраться на свежий воздух, но дверь барака всегда на замке и до подъема нечего было и мечтать о том, чтобы вырваться хоть на несколько минут на волю.

Так, переворачиваясь с трудом с боку на бок, мы скоротали ночь.

Чуть-чуть забрезжил рассвет. Загрохотал замок на дверях нашего барака. Послышался грозный голос надзирателя: «Подъем! На выход!»

Поднялась страшная суматоха. Более двухсот узников засуетились, сваливались с верхних нар, стали хватать свои валенки, башмаки, фуфайки. Кричали, ругались. Кто-то не мог найти свою обувь, одежду, портянки. Барак в одну минуту превратился в взбудораженный пчелиный улей. Толпились у выхода, стараясь поскорее вырваться на свежий воздух. Отовсюду неслись команды — строиться! Начинается перекличка. Ругались дежурные, надзиратели, начальники колонн. К единственному умывальнику и «параше» выстроились длинные очереди…

Как очумелые вырывались на двор, где трещал колючий мороз.

У барака началась перекличка: не сбежал ли кто этой ночью из лагеря? Хоть все понимали, что отсюда вырваться на волю, сбежать — безумие. Куда побежишь, когда на сотни верст живой души не встретишь, жилища не увидишь, некуда зайти погреться, воды напиться…

Мы торопимся. Надо поспеть к завтраку, чтобы не остаться без мисочки бурды, без пайки хлеба. В столовой невообразимая теснота, толчея, шум, гам, крики, ругань. Еще не рассосалась очередь, а надзиратель уже орет: выходи строиться! На работу! Кто опоздает, получит пять суток «БУРА» (Барак усиленного режима). Это значит — попасть в холодный сарай, где выдают на сутки кружку воды и пару сухарей…

Перед воротами — снова перекличка, «шмон» — обыскивают тщательно всех. Крики, ругань. Пуще всех, конечно, матерятся надзиратели. Им надо побыстрее выгнать контриков за зону, на работу. Трещит сорокаградусный мороз, крутит вьюга, валит с ног — все равно выгоняют. Нужен план. Не выполнишь — накажут, не выдадут пайку хлеба, лишат пищи. Коммунизм ведь строим. Кто не работает— тот не ест!

Мы долго стоим перед воротами. То не хватает по списку двух-трех узников, то появляются лишние. И мы стоим и дрожим от холода.

— Да. И это называется жизнь, — слышу знакомое изречение профессора из Казани. Он тоже стоит в этой толпе. И его, несчастного, больного, еле живого, гонят на работу. Он, понятно, не сможет взять лопату, кирку в руки — неважно. Все равно надо выгнать на работу. Пусть посидит десять-двенадцать часов на снегу… Но он болен! Не положено узнику болеть! Не у тещи в гостях. Работать должон!..

Он еле стоит на ногах вместе со всеми.

— И это называется — жизнь, — повторяет он.

Стало чуть светлее небо. Заскрипели ворота, раскрылись. Надзиратели напоминают: в дороге держаться вместе. Не отставать. Не бежать вперед. Шаг влево, шаг вправо — считается попытка к побегу. Конвой стреляет без предупреждения…

Люди молчат. Что они, бесправные, могут сказать? Пререкаться с конвоирами, надзирателями строго запрещено. За это наказывают.

По извилистой снежной дороге растянулась бесконечная колонна. Идут арестанты. Движется строй черных бушлатов, ватных фуфаек с большими белыми номерами на спинах… Не люди — номера…

Какое-то время колонна движется молча. И вдруг раздается чей-то голос:

— Эй, начальнички, куда в такой мороз нас гоните? Не успели еще отогреться, прийти в себя, а уже гоните куда-то. Куда?

— На кузькину гору! — несется остроумный ответ начальника конвоя. — Закрой пасть, не то мы тебе ее закроем!

— Собачий холод!

— Ничего… Подохнуть не дадим! — смеется тот. — Скоро у нас согреешься. Лбы будут мокрые.

Мы уже отдалились от зоны на несколько километров в тундру. Вдали виднеется неглубокая впадина, косогоры обрамляют ее с трех сторон. Это, оказывается, знаменитый карьер. Там мы будем добывать гранит. Нужно строить теплые дома для начальников. Им нужно создать хорошие, человеческие условия — они ведь выполняют здесь, в тундре, священный долг. Охраняют отечество от врагов народа…

Оглядываем каменные глыбы, которые выступают из снега.

— Откуда, начальники, взялись в тайге такие камни?

— Это о вас, контрики, Бог позаботился, чтобы вы даром хлеб не жрали. Кто не работает — тот не жрет. Поняли?

— А что касается камня, — вмешивается снова начальник караула, — то тут его столько, что хватит вам на всю жизнь, для ваших детей и внуков.

Колонна останавливается возле впадины. Тут и там валяются каменные глыбы. Должно быть, накануне, до нашего прихода, подорвали динамитом часть горы. Нам предстоит кирками, молотами и зубилами разбить эти глыбы, аккуратно сложить в штабеля, а когда подойдут подводы — погрузить и отправить на «стройку коммунизма».

Нас разбивают на бригады, выделяют участки. Конвоиры устанавливают границу. Длинным канатом отгораживают зону работы. Там мы будем долбить камни, складывать, нагружать на подводы, сани. Выходить из зоны — смертельно. Переступишь канат-границу — попытка к бегству, получишь пулю. Конвой стреляет без предупреждения… Каждому установлена твердая норма. Не выполнишь — пеняй на себя. Будешь лишен пайки хлеба. Это расценивается как саботаж, вредительство и контрреволюция. Могут прибавить срок.

И еще мы должны запомнить: организовать социалистическое соревнование между нашими бригадами. Кто больше камня даст…

И вот мы должны приступить к «соревнованию». Но прежде всего необходимо разжечь несколько костров. Не для себя, а для конвоиров, чтобы они нас хорошо охраняли. Не могут же солдаты мерзнуть на морозе! Пусть греются у костра. Мы-то и так нагреемся. Нам костры ни к чему!

И вот мы в зоне, за канатом. Солдаты у костров. Им так удобнее. Тундра полнится тупым грохотом. Зеки вооружены тяжелыми кувалдами, долбят камень. Надрываясь, тащат его на плечах, падают с ног, с трудом движутся к саням. Скользко. Зеки падают, а конвоиры хохочут — как неловко у них это получается. Правда, очень смешно!

— Не отставай, мужики! Давай, давай! Ползете, как сонные мухи!

— Что-то не видать, чтобы вы соревновались!

— Ничего, мужики, это только первые двадцять пять лет тяжело: следующие двадцать пять будет легче!

Никто не отвечает острословам-конвоирам на их мудрые реплики. Вкалывают, обливаясь потом, выбиваясь из сил, тащат на себе глыбы, орудуют неумело, но старательно тяжелыми молотами.

Время тянется как вечность. Все сильнее дает о себе знать усталость. Очень ослабли все в дороге, измучились от холода и голода в телячьих вагонах, да еще этот пеший переход по пояс в снегу!

Короток северный день. Сгущается мрак над тундрой. Конвоиры начинают сматывать канат, снимается «граница». Снова начинаем строиться, перекличка — не спрятался ли кто в скалах, в снегу? Нет, все на месте. Мы мечтаем как-нибудь добраться к своему бараку, взобраться бы на верхний этаж нар и уснуть. Страшно измучились за эти двенадцать часов каторжного труда на жгучем морозе. Смертельно уставшие, мы строимся по четыре в ряд. Колонна бредет по тундре. Ступают молча, проклиная судьбу и все на свете. Путь в зону теперь кажется в десять раз длиннее. Скорее бы завершился этот скорбный путь, скорее бы добраться до барака, упасть где-нибудь и уснуть. Кажется, никто уже не думает о похлебке, отдохнуть бы, прилечь. Но это не так просто. Предстоит еще одна остановка у ворот, перекличка, сверка номеров…