Водка! — с восторгом засвидетельствовал он. — Я сбегаю за посудой и позову Яску! Когда он скрылся, Саломэки шепотом сказал:

— Что делать, Войтто, его отец в лесной гвардии!

— А ты-то откуда знаешь? — недоверчиво спросил Хейккиля.

— Узнал. Я заезжал в его деревню, у меня там одна девчонка. Ну, и люди рассказали, что отец Пены командует целым лесным отрядом. Лахтари устроили на них облаву, но получили отпор. Местный начальник шюцкора в схватке с ними отдал богу душу!

Хейккиля был поражен.

— Лучше, чтоб Пена ничего этого пока не знал, — сказал он, подумав — А то он махнет туда же. Он и так уж почти решился. А ведь если поймают, — расстреляют без разговоров… ….

Пришли Хейно и Ниеминен и втиснулись к ним в окоп. Тесно, но кое-как уместились. Саломэки налил водку в кружки, и Хейно, смеясь, сказал:

— Гляди, рука-то, оказывается, действует! Хоть ты и уверял, что она не поправится до. конца войны.

— Не говори, брат! Меня взяли на пушку, обманули самым бесчестным образом! Давайте выпьем сперва, а потом я расскажу.

Они чокнулись, выпили залпом, и, Саломэки начал рассказ:

— Я пробыл в госпитале всего несколько дней, и меня прогнали в отпуск, потому что мест в госпитале не хватает. Вернулся я из отпуска. Доктор-майор вызывает меня к себе в кабинет, разглядывает мои бумаги и опрашивает: «Ну, как рука? Действует?» Я говорю: «Не действует, господин майор!» Он улыбается и говорит: «Ну, что ж, придется тебя демобилизовать. Нынче же отправишься на гражданку. Распишись вот здесь». И я, балда стоеросовая, обрадовался да и черканул. роспись этой самой «парализованной-то» рукой! Ну, правой, конечно. И только тогда я почувствовал обман, когда майор, сука, расхохотался. «Рука твоя, говорит, действует отлично, так что отправляйся-ка ты, братец, в часть». Друзья рассмеялись, но Саломэки был все еще зол.

— Хорошенький смех, бродяги, если майор обдуривает солдата!

— А разве ты, солдат, не хотел обдурить майора? — прыснул Хейккиля……. Ну, это же другое дело. Простой солдат может делать что бог на душу положит, но если ученый, образованный майор пускается во все тяжкие, значит, армия ни к черту. Только потом я подумал: какой же я простофиля, не прочитал даже, что там было в этой бумаге. Мог бы вот так запросто подмахнуть собственный смертный приговор.

— Как знать, может, ты его и подмахнул, — сказал Хейно задумчиво, — коль скоро ты попал сюда из-за этой подписи.

Они налили по второй, додавив последние капли вожделенного напитка. Выпили до донышка. И захмелели. Каждый старался, чтоб его голос был слышен. Вспомнили казенное угощение в день рождения Маннергейма, и Хейно сказал печально:

— Тогда, ребята, Сундстрём еще был жив. И принес нам вина. А мы-то даже не подумали выпить за него хоть глоточек..;

— Не вспомнили, — проговорил Ниеминен со вздохом и поднял глаза на Саломэки. — А ты отнес его письмо родным?

— Был я там, звонил, стучал в двери, но дома никого не оказалось. Отдал письмо соседям, они сказали, что старик Сундстрём уехал с женой в Швецию.

— И деньги отдал? — допрашивал Ниеминен. — У него в бумажнике было много денег, мы видели.

— Ну, разумеется! Ты что, Яска, воришкой меня считаешь?

Ниеминен заметил, однако, что Саломэки не смотрит ему в глаза, и мрачно произнес:

— Ты врешь! Ты их прикарманил!

— Понюхай собачий xвост!

— Мне-то нюхать нечего, — процедил Ниеминен сквозь зубы и затрясся весь, как в тот раз, когда он чуть не застрелил штабного капитана. — Я чужого не брал, а вот ты сейчас узнаешь, чем пахнет…

Но тут вмешался Хейно:

— Опять этот Яска воображает, будто он на ринге! Черт возьми, все ему драки не хватает! Слушай, если ты) пустишь кулаки в ход, я тоже ввяжусь! Довольно, в самом деле!.. Войтто, Виено, пошли все, ну его! Пускай себе тут один машет кулаками, сколько хочет!

Хейккиля не сводил с Ниеминена глаз. Он казался совершенно спокойным, только на раненой щеке дергался нерв.

— Никуда мы не пойдем, и Яска не пойдет, — сказал он. — Мы друзьями были и останемся. Но тебе, Яска, я прямо скажу: напрасно ты психуешь. Что за грех, если бы даже Виено и взял те деньги? Сундстрём умер, ему они не понадобятся. А у его папаши и так денег куры не клюют. А Виено они были нужны. И я уверен, что Сундстрём сам бы отдал эти деньги нам, если бы успел перед смертью распорядиться.

— Золотые твои слова! — сказал Хейно. — Не у бедного ведь он деньги-то отнял! И если я загнусь, вы распорядитесь моими деньгами по-братски.

Ниеминен окинул долгим взглядом каждого из них и понурил голову. Дрожь в теле прошла, й сердце унялось.

Да, наверно, вы правы, — промолвил он тихо. — Раз уж все на этом свете идет кувырком. Деньги не памятный предмет. Только бы получили бумажник с часа, ми да письмо.

— Это я все передал! — поспешил сказать Саломэки, признав невольно свою вину.

Все-таки разговор больше не клеился. Ниеминен пошел дописывать письмо жене. Саломэки, Хейно и Хейккиля посидели еще немного в окопе, пока не кончилось дежурство, затем вернулись в землянку. Вечером Хейккиля и Саломэки отозвали Ниеминена в сторону и рассказали ему об отце Хейно. «Как быть? Если Пена узнает, он может и сам удрать».

— Да он может, — сказал Ниеминен, подумав. — Я считаю, лучше ему не говорить пока. Скажем после.

— Скажем, когда война кончится, — усмехнулся Хейккиля.

— Ну это, знаешь, мечта. Война-то когда-нибудь кончится, конечно. Да кто из нас будет жив, чтобы рассказывать?..

Далеко на фланге была слышна канонада. На их высотке лишь изредка рвались снаряды. Вообще на этом плацдарме было тихо. А они только того и желали, чтобы это затишье длилось как можно дольше, хоть до самого конца войны! Похоже было, что их надежды исполняются. Затишье продолжалось. Противник довольствовался тем, что лишь изредка проводил разведку боем да вел обычный беспокоящий обстрел. На «пушке Кауппинена» все были целы. В начале августа Финляндия получила нового президента. Рюти отстранили от дел, а на его место вступил Маннергейм. От этой перемены все ждали чего-то особенного. Но напрасно. Война продолжалась. Советская Армия, наступая то на одном, то на другом участке огромного фронта, уже и в Восточной Карелии вышла кое-где на границу сорокового года, а местами и пересекла ее.

На Вуосалменском плацдарме все оставалось пока что без перемен. Солдаты устали, томились от этой неподвижности. Опять возникла своеобразная «эпидемия ранений». На перевязочные пункты стали прибывать один за другим раненые с подозрительно одинаковой картиной: осколок в седалище. У солдат появилось собственное «секретное оружие»: рогатка, с помощью которой минные осколки вгонялись в ягодицу эффективно и без опасности для жизни. Врачи были некоторое время в смятении, но потом научились отличать «настоящее» ранение от «ненастоящего». Дело в том, что при «настоящем» ранении края раны бывают обожжены. На этом и кончилась «эпидемия». Кое-кто, правда, еще пытался экспериментировать с предварительно раскаленными осколками, но, очевидно, это было не слишком приятно, и вскоре эти эксперименты были прекращены.

Расчет «пушки Кауппинена» был на отдыхе. Точнее сказать, занимался рытьем новой линии обороны, которую называли «зимней линией». Лениво работали лопаты, потому что от одного этого названия холодок пробегал по спине и волосы шевелились на затылке. «Неужели они, дьяволы, думают еще зимой здесь сражаться! Да мы же все здесь загнемся до этого!»

Кормежка становилась все хуже, и на поиски дополнительного питания уходило все больше времени и сил. На всех ближних картофельных полях были выставлены часовые для охраны их от хищений. Итак, картошку приходилось копать тайком, темной ночью. Картошка была мелкая, с лесной орех, и чтобы наполнить солдатский котелок, надо было выкопать не один десяток кустов. Потом ее варили в мундире и ели с солью.

Саломэки обегал и обследовал все дома в окрестности, но не нашел ничего нужного. На чердаке одного дома ему попалась связка писем, в которых по крайней мере дюжина женщин требовала от адресата выплаты алиментов. Землянка дрожала от хохота, когда Саломэки читал письма вслух. Один лишь Ниеминен не смеялся, но под конец и он не выдержал: