— У них наблюдательный пункт где-то здесь поблизости. Наши патрули его ищут повсюду, не могут найти. Сейчас я слышал на батарее.

— Елки-палки, если так, то надо скорее убираться подобру-поздорову, иначе нам крышка!

Ниеминен встал, но тотчас же плюхнулся обратно, потому что кругом снова посыпались снаряды. Послышался чей-то отчаянный стон.

— Кого-то царапнуло… — сказал Хейккиля.

Ниеминен приподнял голову и закричал:

— Лежите в окопах! Лежите на местах, сумасшедшие! Ах, черт, куда же вы?..

Солдаты повыскакивали из своих мелких окопчиков и улепетывали очертя голову. Только раненый остался, призывая на помощь.

— Бросили раненого! — кричал Ниеминен, позеленев от злости. — Совсем головы потеряли, надо же его унести в безопасное место!

Во время следующей короткой паузы они втроем под: бежали к раненому, но тот уже был мертв. Снова раздался залп, и друзья бросились в ближайшие свободные окопчики. Снаряд упал недалеко от Ниеминена. Хейно первым кинулся к нему на помощь. Ниеминен не подавал признаков жизни. Хейно схватил его за плечи, приподнял и закричал:

— Что с тобой, Ясна? Ты ранен? — повторял он. Потом стал звать Хейккиля: — Войтто, скорее сюда! Яска накрылся!..

В следующий миг, однако, Ниеминен очнулся. Он раскрыл глаза и, вращая ими, в ужасе прошептал:

— Елки-палки! Ребята, я, кажется, ослеп! Я ничего не вижу!

Вновь засвистели снаряды, и трое друзей шмякнулись на землю. Когда опасность миновала, Хейно крикнул:

— Войтто, бери его за другую руку и пошли! Ясна ничего не видит!

Они бежали с ним, ложились, когда давали очередной залп, потом снова вскакивали и бежали, пока наконец не выбрались из зоны обстрела. Тут они усадили Ниеминена на край канавы, и Хейно осмотрел его глаза.

— Они у тебя красные, как от удара. А больше вроде ничего не видно. Сходишь на перевязочный пункт, там тебе чего-нибудь закапают, и порядок.

— Не помогут мне капли! Ничто не поможет!.. — Ниеминен охал, порывался куда-то, все больше приходя в отчаяние. — Пустите!.. Я убью себя! Я не хочу жить слепым!..

Кое-как они усмирили его, хотя пришлось немало, повозиться.

Хейккиля сел и закурил, задумчиво поглядывая на глаза Ниеминена. Потом он встал и, наклонившись, поднес горящую сигарету к его лицу. Ниеминен разозлился:

— Ты что, сатана, хочешь меня совсем без глаз оставить?

Хейккиля расхохотался так заразительно, что и Хейно невольно засмеялся. Тогда и Ниеминен улыбнулся, заметив, что зрение возвращается к нему. Но он все-таки оборвал их обиженно:

— Чего вы ржете! С глазами шутки плохи!

— Я только хотел проверить, видишь ли ты хоть самую малость или нет, — проговорил Хейккиля, с трудом сдерживая смех.

Хейно озирался по сторонам.

— Куда же наши вояки-то делись? Разбежались, даже товарища своего бросили.

В это время где-то у перекрестка дорог затрещали автоматы.

— Елки-палки, это еще что такое! — воскликнул Ниеминен, вскакивая.

Автоматы строчили не умолкая. Зазвенели разбитые стекла.

Ниеминен побежал выяснить, что происходит. Хейно и Хейккиля не отставали от него. Какой-то автоматчик бежал им навстречу с криком:

— Вы с противотанкового, ребята? Давайте скорей вашу игрушку! На чердаке вон того дома засел русский дозор! Мы их окружили! А подступиться неможем! Они уже застрелили нашего прапорщика!

Ниеминен оглянулся. Сзади раскинулось поле, по которому разбежались солдаты его расчета. Вон они выглядывали из дренажных канав. Он махнул им рукой.

— Скорей к орудию! — крикнул он и побежал вперед, делая знаки остальным. Пушку прицепили к тягачу и вывезли на ближнюю высотку. Оттуда все было видно как на ладони. Дом был окружен автоматчиками, которые стреляли из канав и из-за камней. В доме не было уже ни одного целого окна. Казалось, там нет ни души. Но с чердака еще отстреливались. Автоматчики тоже находились в тяжелом положении, так как артиллерия противника вела сосредоточенный огонь по перекрестку дорог и по всему пространству вокруг дома. «Вот он где, их наблюдательный пункт! — подумал Ниеминен. — И сами они находятся в кольце своего огня!» Ниеминен прицелился по чердаку дома, скомандовал: «Осколочным, заряжай!» — и хотел уже выстрелить, но странное чувство стеснило сердце, и рука невольно опустилась. «Почему они не сдаются? — мелькнула мысль. Как только я выстрелю, они погибнут. Или сгорят живьем…»

Он гордился тем, что Суокас назначил его наводчиком. Это означало, что ему доверяют больше, чем другим. Но теперь вместо гордости он испытывал горечь. Ниеминен встал и отошел от орудия.

— Пусть стреляет кто-нибудь другой, я не могу… Я ничего не вижу. Он побрел, ступая нетвердо, как слепой, и сел поодаль спиной к пушке. Прогремел выстрел, потом второй.

— Загорелось! Горит!! — раздались голоса. — Теперь их там поджарит!

Ниеминен не мог даже взглянуть в ту сторону. Он чувствовал странную слабость и пустоту внутри, как будто в нем что-то сломалось. «Зачем это, зачем?.. — шептал он. — Почему они не сдались?»

Артобстрел постепенно стих. Ниеминен долго сидел на том же месте, прислушиваясь к треску пламени. Хейно и Хейккиля подошли к нему.

— Что у тебя с глазами? Опять стало хуже?

— Да, — солгал Ниеминен. — Надо пойти на перевязочный пункт.,

— Сможешь ли ты сам дойти или тебя проводить? — опросил Хейккиля.

— Дойду как-нибудь.

Ниеминен побрел на перевязочный пункт. Глаза ему застилали слезы, хотя он и старался ожесточить сердце, — уверяя себя, что жалость — просто болезнь. Облегчения это не давало. «Почему они не сдались?» — спрашивал он себя снова и снова.

Мотор тягача ревел, гусеницы лязгали, и пушка подпрыгивала на прицепе. Спешно пришлось отправляться на передовую. Неприятель форсировал Вуоксу. Трижды отбрасывали его назад, к береговой кромке, но на этом контратаки захлебнулись. А противник снова пошел на штурм. Он захватил плацдарм на этом берегу и яростно дрался за него. В небе снова проносились «штуки», без щнца бомбили плацдарм, финская артиллерия грохотала не переставая, а по обочинам дороги шло и шло к передовой подкрепление. Оттуда везли раненых. Санитарные машины с красным крестом, грузовики и простые телеги были полны ими. Иногда встречались повозки, покрытые палаточным брезентом, из-под которого торчали окоченевшие руки и ноги. Это действовало удручающе. Противник оказался сильнее, чем кто-либо мог предполагать.

Рубеж Вуоксы считали непреодолимым, говорили, что форсировать реку совершенно невозможно. Теперь это свершившийся факт. Только Хейно находил еще некоторое удовлетворение в том, чтобы лишний раз напомнить: «Я же говорил, что он перешагнет реку, как только ему это понадобится».

Ему «понадобилось». И очевидно, он постарается расширить плацдарм. Но тут и обороняющаяся сторона еще могла сказать свое слово. Никогда прежде друзья не слышали такого мощного грома канонады.

Позиция для пушки была выбрана на низеньком кряже, почти у самой передовой. Дорога огибала бугор слева. Как только они сюда пришли, Ниеминен огляделся и сказал, что позиция ему не нравится. У всех сразу же вытянулись лица. Ведь, кроме Ниеминен а, Хейно и Хейккиля, все остальные впервые оказались так близко от передовой. Поэтому одного слова Ниеминена было достаточно, чтобы повергнуть их в отчаяние. Хейно заметил это и оказал не без злорадства, хоть и сам испытывал страх:

— Отсюда вам не придется удирать, потому что каждого, кто только сорвется, неприятель прикончит из пулемета. Вон с той горки все отлично простреливается.

Он был зол на этих хозяйчиков северян, которых называл не иначе как «лапуасцами». Все они были, по его мнению, пропитаны военным угаром и вообще гордецы, забияки спесивые. Но теперь-то с них эту спесь уже маленько посшибли, чему Хейно был от души рад.

Орудийная позиция была почти готова, и Ниеминен послал их рыть землянку-укрытие.

— Мы с Хейно тут все докончим вдвоем.

Северяне ушли без возражений, потому что там, за бугром, было все же спокойнее. Только сержант, командир орудия, остался на позиции третьим. Он был как будто неплохой человек, не старался командовать и вообще не строил из себя начальство. Поэтому Хейно сказал ему по-доброму, как другу: