Он с радостью увидел, что все в колодце было точно таким, как дома — и сруб, и ворот, и белая цепь, и помятое ведро, и запах сырости, и влажная земля вокруг. Он привычными, уверенными движениями спустил в колодец ведро, поболтал цепь, зачерпнул и начал неторопливо крутить ворот с его теплой от солнца, маслянистой на ощупь рукояткой. Пил долго и жадно, и вода казалась совсем домашней, вкусной, ледяной.

Встреча с колодцем представилась мальчику добрым знаком. Словно подтверждая это, подошла женщина с ведрами и коромыслом, одетая точно так же, как одевались у них в Углах: в длинной темной юбке, в кофточке с короткими рукавами, в косынке и галошах на босу ногу. И лицо у нее было знакомое почти, загорелое до черноты, с красноватым, шелушащимся носом. Надо спросить, решил мальчик, точно ли эта дорога на Корнево идет? А вдруг старик ошибся или он сам что-нибудь перепутал?

— Туда, туда! — ласково покивала на его вопрос женщина. — Куда ж еще?

Приободренный, он отошел по дороге уже в самое поле, чтобы ждать машин и «голосовать». Они появлялись изредка, а мальчик все никак не мог набраться храбрости и поднять руку. Машины были такие большие, такие быстрые, ехали, конечно, по таким важным-важным делам, что ему и представить было невозможно, что из-за его поднятой руки одна из них может остановиться. Наконец, когда показалась полуторка, он поднял руку, невольно стараясь сделать это понезаметней для шофера. Машина, не снижая скорости, проскочила мимо, и он с облегчением передохнул. Все это повторилось еще, и еще, и еще раз, и начало уже задевать, обижать мальчика. Он чувствовал себя все более одиноким, маленьким и ничтожным. Ему чудилось, что он даже физически уменьшается: р-аз, пронеслась машина, и он как будто стал меньше ростом… В конце концов, измучившись, он побрел назад, к колодцу, потому что тот был самым родным и знакомым из всего вокруг.

Они с ребятами часто играли у колодца, особенно в жару — тут, казалось, как будто попрохладнее и повеселее, песочек влажный, свежая и густая трава. Но главным был, конечно, сам колодец, таинственный и чудесный. Можно было кричать в него, получая в ответ не то свой собственный, не то чужой, земляной, может быть, отклик. Можно было смотреть вниз подолгу, до головокружения, и видеть сначала серые в прозелени бревна сруба, мерцающий в глубине и манящий квадратик воды, а потом постепенно и кое-что другое, картинки какие-то смутные и ускользающие, которые не удавалось никогда разглядеть отчетливо, но именно этим они были и хороши… Вот и сейчас мальчик лег животом на сруб и замер. Ему представилось вдруг, что такие похожие колодцы, этот и домашний, и деревенский могут быть как-то связаны между собой в самой-самой глубине. Может, вода у них одна и та же и перетекает под землей туда и обратно? Они же как братья, подумал мальчик, а братья всегда заодно. Вон, Фомушкины, даже дерутся всегда вместе… Он смотрел в колодец все пристальнее и отрешенней, забывая уже почти, кто он и где, и что-то знакомое уже мерещилось ему в поблескивающем и растущем перед его глазами квадрате воды: дом их, что ли?..

— Ты чего тут? — услышал мальчик и очнулся.

Оглянувшись, он увидел пацана, ровесника примерно, рыжего, конопатого, босого в замызганной серой рубашке и коротких, выше щиколотки, штанах. Вид у него был взъерошенный и задиристый.

— Плевал? — подозрительно спросил рыжий.

— Куда? — не понял мальчик.

— Куда, куда! В колодец, вот куда!

— Зачем?

— Спрашивает еще! — Рыжий пацан подступил к мальчику вплотную. — Ты плевал, я видел. А ну, сматывайся отсюда, от нашего колодца!

— Он не ваш. Он общий.

— Общий, кто здесь живет. А ты чужой, ты откуда взялся?

— Не твое собачье дело, — ответил мальчик, вспомнив девчонку с автостанции. — Хочу и буду здесь.

— Плеваться он тут будет!

— Да не плевал я! — обиженно крикнул мальчик. — Зачем мне?

— Я не знаю, зачем! Придурок потому что! Много вас тут всяких ходит. Давай, давай отсюда, а то побью! — И рыжий толкнул мальчика в грудь.

Мальчик не любил и не умел драться, но почувствовал, что отступать никак нельзя. Если он сейчас струсит, то потом и до дома не сможет добраться, не хватит у него для этого смелости и сил. Тут была какая-то связь, смутная, но совершенно для него очевидная, и, осознав ее, он тоже толкнул рыжего в грудь. А через мгновение он уже мало что сознавал, погрузившись в вихрь мелькающих кулаков — своих и рыжего. Ему попадало по голове, по лицу, но боли он почти не ощущал, лишь короткие, горячие почему-то толчки. Он молотил и молотил кулаками, зная, что не остановится, пока у него есть хоть немного сил. И эта уверенность в том, что ему нельзя, некуда отступать, давала мальчику облегчающую безоглядность…

Когда он почувствовал на губах что-то соленое, рыжий вдруг отбежал от него в сторону.

— Все! — крикнул он. — Мы до первой крови только деремся!

Мальчик вытер нос, посмотрел на окровавленную ладонь и снова на рыжего. У того тоже виднелась под носом кровь, и это обрадовало мальчика.

— У самого кровь, — буркнул он, тяжело переводя дыхание.

Рыжий мазнул пальцами по верхней губе и неожиданно рассмеялся:

— Ничья тогда! Только у меня мало. А я тебя вон как льет!

— Это не важно. Все равно у обоих.

— Надо обмыться и на спину лечь, — сказал рыжий. — Я всегда так делаю.

Они умылись, поливая друг друга из ведра, и легли на траву недалеко от колодца.

— Можно рядом, — сказал рыжий. — Раз ничья, значит, мы равные. А все равно скажи, зачем ты в колодец плевал? Я же точно по губам видел.

— Да не плевал я! — сказал мальчик с досадой, словно от докучливой мухи отмахиваясь. — Это я слова говорил.

— Вон что… — протянул рыжий. — А зачем?

— Интересно, как отзывается.

— А что ты тут делаешь? — спросил рыжий вполне уже дружелюбно. — Я когда еще тебя увидел.

— В Корнево ехать надо. На машину хочу сесть.

— А у меня отец шофер! — хвастливо сказал рыжий. — Он по городу ездит. Легковое такси называется.

— А у меня отец инвалид, — сказал мальчик с гордостью.

— Нашел чем хвалиться! У нас вон сосед инвалид, еле ноги таскает. Мамка говорит, что помрет скоро.

— Заткнись! — крикнул мальчик. — Много ты понимаешь! Мой отец военный инвалид, понял? Он в грудь, ногу и руку раненый.

— Ну и что хорошего? — продолжал смеяться рыжий. — А мой не раненый, так это ж лучше! И у него медалей шесть штук целых. А у твоего?

— Две, — сказал мальчик хмуро. — А все равно ранение лучше всякой медали. Важней. Так папка говорит.

— Это чем же лучше? — спросил рыжий с ехидством. — Покалеченный — и все.

— Нет, не все. Кровь проливал потому что…

— Вот и ты проливал сейчас, — усмехнулся рыжий. — Вы, наверное, с отцом это любите.

Мальчик бросился на него, ударил и промахнулся.

— Ты чего?! — крикнул рыжий изумленно. — Дурной, да? Я же просто так сказал, понарошку. Я, вообще-то, кто на войне раненый, уважаю. А сосед наш просто так больной. У него в желудке язва завелась. А отец у тебя кто?

— Он на конюшне работает. С лошадьми занимается.

— А машина лучше лошади! Опять спорить будешь, да?

— Буду, — сказал мальчик упрямо. — Лошадь лучше.

— Это почему же?

— Лошадь живая.

— Так это ж хуже, дурак! Живая, значит, подохнуть может, а машине никогда ничего не сделается.

— Поломается машина твоя.

— А ее починить можно, а лошадь не починишь!

Мальчик молчал, не умея возразить на это. Он подумал, что с лошадью можно разговаривать и любить ее почти как человека, а машину, наверное, нет. Но говорить он этого не стал, совестно почему-то было.

— Давай в ножички играть, — предложил рыжий.

— Нет, мне ехать надо. Я на дорогу пойду.

— Никто тебя не возьмет. Маленьких не берут потому что.

— Возьмут, — неуверенно сказал мальчик.

Он вновь вышел за крайний дом, на обочину дороги и стал поднимать перед идущими машинами руку, но они все так же проскакивали мимо. У него уже и надежды почти не осталось, но он все стоял и стоял. Солнце спускалось к горизонту, в его низких лучах дорога слепяще сверкала, и там, на закате, был дом, и туда одна за одной уносились машины. Мальчик подолгу смотрел каждой вслед, пока в глазах не темнело и они не начинали слезиться…