И лишь потом, когда старика стали благодарить за сына, он стал задавать вопросы.

Наконец-то он понял, что такое искусство, но на всякий случай сказал:

— А револьвер-то был у тебя не настоящий, я это сразу увидел. Надо было лучше играть.

— Это бутафорский, — сказал Тэлико и поднял с досок револьвер с дулом, обгоревшим за время свалки.

— А я думал, что ты и вправду меня любишь, — смущенно сказал Тэнэко.

— Кто его знает! — лукаво ответила Нярвей.

ПОЛУНОЧНОЕ СОЛНЦЕ

Старуха сидела у самого костра и, перебирая пьяными пальцами обгоревший подол малицы, смотрела на Сероко.

— Спой что-нибудь, Степанида, — сказал хозяин Выль Паш и вновь выпил чарку. Блаженное лицо его покрылось мелким потом. Он сегодня праздновал свое пятидесятилетие. Ради такого случая он купил у спиртоноса три бутылки спирта и пригласил самую старую сказочницу, самую знаменитую сказочницу от Колгуева до Обдорска. Он приготовил ей в подарок за песни новую малицу, расшитую синими и алыми сукнами.

— Дай, — сказала старуха и не торопясь выпила стакан. Потом из-под подола малицы достала медную табакерку и втянула с ногтя коричневый порошок. Брызнули слезы, и безумными глазами она вновь посмотрела на Сероко. — О чем спеть? — спросила она, не обращаясь ни к кому.

— Спой что-нибудь, — сказал хозяин, — мне все равно о чем. О богатстве спой, об олешках упомяни. Я давно не слышал хороших сказок.

Старуха отодвинулась от огня и закрыла глаза. Сероко исподлобья злым взглядом следил за ней.

— Когда дует ветер с юга, не зови, пастух, пурги от моря, — хрипло запела старуха. — Все, что дано тебе при рождении, то будет дано и твоим сыновьям, внукам и правнукам.

…Жил на Большой земле гордец пастух. Он имел всего семнадцать олешек, но никогда не просил у Нума счастья.

«Мы сами отберем счастье у богатых», — говорил он таким же, как он, безоленщикам.

Нум не сердился на глупца. Он трижды увеличил стадо самому богатому оленщику Выль Пашу, потому что тот каждую луну приносил в жертву богу по три белоногих хапторки[43].

«Мы сами отберем счастье у богатых», — говорил гордец пастух и гнал свое чахоточное стадо против всех троп.

Волки по приказу Нума ели олешек одного за другим. Вот их уже осталось пятнадцать, но безумный продолжал грозить тому, кто видит жизнь ненцев на тысячи лун вперед.

И Нум его наказал слепотой, нищетой и злобой.

…Заметает пурга седой мох-ягель у всех гордых и отвернувших свое лицо от Нума. Где начало дня, где конец ночи — никто не знает. И кто меньше всех злится против хозяина седьмого неба великого Нума, у того стадо всех богаче в тундрах, от начала их до конца. Ведь никогда не станет луна на место северных звезд. Никогда ненцу не быть хозяином своей судьбы. Не станет черным снег, и никогда не засветит солнце в полуночи.

Так начинается старая песня…

Сероко смотрит на огонь, и сердце его щемит тоска. Он знает, чем кончится эта песня. И однажды он подумал, что песня врет. Когда-то — он уже плохо помнит, когда это было, — он зарыл на вершине каменной сопки жену, умершую от родов. Приехал поп, отпел ее и заставил Сероко поставить над рыжим холмиком связанный ремнями крест. Этим крестом были зачеркнуты все его мечты о тридцати олешках и богатстве. Он по-прежнему пас с каждым годом растущее стадо Выль Паша. А потом, когда хозяин стал труслив и ласков, как вырвавшаяся из капкана лисица, к нему приехал Егорко Талей. Он спросил, сверкая кожаным портфелем, сколько работает Сероко и сколько он получит.

— Мы не ругаемся, — сказал хозяин, — десять лет работал, пятнадцать олешек дам. Зачем скупиться?

— Так! — сказал председатель тундрового Совета. — Ты не скупой. Мы подумаем об этом и решим.

Через месяц Егорко Талей вместе с товарищами решили. Сероко изумленно слушал о том, что ему принадлежат теперь двести оленей, волосяной тынзей, купленный хозяином у чердынских купцов, и чум с нартами. Выль Паш, потемнев лицом, уехал в стадо, зарезал трех лучших оленей и накормил мясом гостей.

Утром тынзей вырвал сердце стада, гордость и славу хозяина, сильных, как лоси, упитанных и крепких важенок и быков. В это время Выль Паш мрачно пил неразбавленный спирт, а потом вскакивал и, катаясь по чуму, безутешно плакал и бил чашки.

Сероко валил пойманного оленя на колени и ножом клеймил косым крестом ухо. Сколько ночей и дней он обдумывал, каким клеймом отметить своих оленей, так и не придумал и решил, что пусть над его прошлой жизнью будет стоять крест на ухе каждой важенки и быка.

Сосчитав свое богатство, он вместе с Егорко Талеем угнал свое стадо за семь дней и ночей от чума Выль Паша.

— Иди, Сероко, в колхоз, — сказал ему тогда Егорко, — женишься. Тебе ведь много лет, стареешь. Кто тебя будет сменять в таком богатом стаде?

Сероко не послушался тогда. Он был слишком счастлив, чтобы послушаться мудрого совета. Он хотел быть единственным хозяином над своим богатством. И он клянет теперь свой худой разум.

Хозяин обошелся без него. Он стал больше платить батракам, хоть и плохо батраки его слушались. И вот он посылает к Сероко охотника и говорит, что приедет в гости.

— Пусть приезжает, — сказал вестнику Сероко, — он хозяин, я хозяин. О чем нам ругаться?

И Выль Паш приехал. За ним гнали пастухи тысячное Стадо, и тогда Сероко испугался. Он понял, в чем дело, но было уже поздно. Его олени стремительно смешались со стадом бывшего хозяина. Сероко отгонял по три, по четыре олешка, но они снова возвращались в большое стадо Выль Паша и обнюхивали своих матерей, братьев и сестер.

Выль Паш помогал ему, материл своих пастухов.

— Дохлые зайцы! — ругал их хозяин и, чтобы Сероко не огорчился, устроил в честь его пир.

— О чем нам спорить с тобой, Сероко? Ты ненец, я ненец. Будем вместе пасти стадо. Твои олешки родят — свое клеймо ставь. Мои родятся — я ухо срежу. А дежурить по очереди. Один раз ты, другой раз мой батрак. Я на Егорку сержусь? Нет. Ты был в Хоседе — выбирать Егорку в самый главный совет? И я был. Я тоже хотел голосовать за Егорку и Семку Лаптандера, да времени не было. Я власть уважаю. И ты уважаешь. Ну вот и давай жить вместе!

Сероко исподлобья посмотрел на гостя и ничего не сказал.

— Ну и вот, завтра на мои тропы погоним.

…Так прошло три недели. Сероко пас огромное стадо хозяина. Иногда мимо него проезжали колхозники и жалели его.

— Молчите! — кричал на них Сероко и, возвратись в чум, запивал горе разбавленной водкой. Только от этого не становилось светлее на душе. Объезжая стадо, он с болью в сердце видел, как едят ягель то там, то здесь олешки с косым крестом на ушах. Он пересчитывал их и ночами не спал, думая о своем стаде, а когда засыпал, то видел страшные сны: волки перегрызли горла всем его оленям и не тронули стадо Выль Паша. Он просыпался, хватал ружье и сменял удивленного пастуха. Он снова сгорбился и смотрел на все черными глазами, недоверчиво и хмуро.

Когда же кончилась ночь и над снегами повеяли мягкие ветры весны, он, сжимая кулаки, сказал Выль Пашу:

— Буду пасти один.

Выль Паш засмеялся:

— Отделяй, мне не жалко. Зачем нам ругаться?

Но помогать в ловле оленей отказался.

— Старик я стал, куда мне?

Сероко принес из чума тщательно сложенный тынзей. По отметине на ухе он заметил свою белоногую важенку. Щелкнув, тынзей упал на ее рога. Она мелко затрепетала и свалилась на бок. Веревкой Сероко прикрутил ее к кусту тальника. Пока он ловил следующего оленя, важенка поломала себе рога, и веревка мертвой петлей скрутила ее шею. Сероко распутал тынзей у пойманного оленя и освободил важенку. Олени шарахнулись от Сероко, заметив в его жилистых руках черную змею тынзея — свернутое кольцо.

В отдалении стоял Выль Паш. Когда Сероко удавалось поймать оленя, он сжимал кулаки и, пнув ногой свою любимую собаку, уходил в чум.

Но Сероко не уступал. Каждое утро он ловил своих оленей. Когда же напуганное стадо изнемогало от беготни, Выль Паш подходил к Сероко и отнимал тынзей. Пастух вырывал аркан обратно. Темнея лицом, он брал Выль Паша за грудь и сквозь зубы цедил: