Она плакала. Она вспоминала всю свою жизнь и плакала, а он говорил ей одно и то же:

— Не бойся.

Проклятые, мертвые слова! Разве она кого-нибудь боялась? Ей было только очень тяжело, ибо человек живет на земле только раз, и ему обидно, если одно горе оставила ему в наследство судьба или бог, если он есть на самом деле.

Степанида уже не плакала. Она рассеянно перебирала в своих руках шитье Нябинэ и по-прежнему смотрела в огонь.

— Тэнэко здесь? — неожиданно спросила она. — Я видела его нарты.

— Здесь, но он спит, — торопливо ответил Окатетто. — Я забыл тебе об этом сказать, — смутился он.

— Я его очень люблю, — тихо сказала Степанида. — Я бы все отдала за него и была бы только счастлива от этого. Я даже помню песню, какую ему спела однажды.

— А ты спой ее, и тебе будет легче, — посоветовала Нябинэ.

— Не бойся, — сказал Окатетто, — не бойся.

— Мне уже поздно бояться, — грустно улыбнулась Степанида. — Только вы можете понять меня и не засмеетесь над тем, что я вспоминаю все это. Ведь мне все дорого, чего касались его руки и что слушали его уши.

И, точно боясь раздумать, она неуверенно запела песню. И вновь сосущая душу тоска охватила старого Окатетто. И хотя в песне пелось совсем не о жизни Окатетто, ему казалось, что Стеша поет о нем, только о нем. И вставала в песне бесприютная и безрадостная жизнь многих Окатетто, и не было солнца в ней, а была великая и глухая ночь, удушливая ночь и тоска.

А Степанида пела о безысходной любви к парню, лучше которого не было, наверное, ни в одном стойбище на земле:

Последние слова песни Степанида не пропела, а прошептала с такой силой своей неутешимой тоски, что женщины, спрятавшиеся в полусумраке чума, заплакали.

«Ведь у каждого человека когда-нибудь да было горе», — думал Окатетто, понимая их чувства.

Но больше всего был потрясен Тэнэко. Он поднялся со шкур и с нескрываемым удивлением посмотрел на женщину. Он теперь верил тому, как его любит Стеша. Он робко посмотрел в темноту и почувствовал, как ему трудно сейчас сказать ей хоть одно слово.

— Не надо об этом говорить при всех, — сказал он смущенно и тотчас же спрятался в темноту.

— Тэнэко, — еле слышно произнесла Степанида. — Тэнэко, — сказала она, протягивая к нему руки.

Они помедлили в пространстве и упали на колени.

— Не сердись на меня, Тэнэко. Прости меня. Я так тебя люблю, что готова об этом кричать перед всеми людьми, пусть их будет даже так много, как на празднике оленя. Ты обиделся на меня, Тэнэко?

— Не бойся, — сказал Окатетто и прислушался к шороху чьих-то крадущихся шагов. — Не бойся, — повторил он, и рот его от изумления и страха остался открытым. — А!.. А!.. — вырвался у него крик ужаса.

В чум на цыпочках вошел бежавший из тюрьмы черный шаман Васька Харьяг, бывший хозяин Окатетто.

Человек вошел, легко ступая по земле крадущейся кошачьей поступью. Он острым взглядом окинул чум и, успокоившись, протянул руку старику.

— Много лет жизни, Окатетто! — прохрипел он. И, кивнув на съежившуюся Степаниду, невесело засмеялся: — И ты здравствуй! Ждала моей смерти, думаю, однако? А?

— Она хорошо себя вела, — сказал Окатетто, — зряшное-то зачем говорить, Василий.

Шаман сел у костра и вытащил из-под дырявой малицы полбутылки водки. Губы его дернулись, когда он угрюмо бросил в тишину фразу осипшим голосом:

— Пей, старик. Что нам с тобой делить! — И сам наполнил чашку, лежавшую на досках у костра. — Пей!

— Не надо! — крикнула Степанида. — Не надо!

— Молчи! — сквозь зубы процедил Васька Харьяг. — Молчи, дохлая нерпа!

Былая покорность возвратилась к Степаниде. Она отползла к Нябинэ.

Окатетто, не отрывая глаз от своего бывшего хозяина, опорожнил чашку.

— Ты бежал? — спросил он.

Васька Харьяг не ответил. Его черные шаманьи глаза смотрели в глаза Окатетто, и старик суеверно опустил свой взгляд. Шаман выпил чашку, исподлобья следя за женой. Истощенное лицо его с резко торчащими скулами покрылось потом. Голова качнулась, и вскоре он тупо смотрел на огонь, как сильно опьяневший человек.

— Окатетто, — наконец сказал он, — я пришел рассчитаться за мою жизнь. — И, неуверенной рукой отвернув полу малицы, он вытащил из брюк револьвер в кожаной кобуре. — Вот, — продолжал он, — я убил милиционера и взял у него это.

Старик в страхе отодвинулся в темноту, а Степанида прижалась к Нябинэ.

— А! Боишься? — тихо спросил Васька Харьяг, и от его улыбки холодок пробежал по телу Окатетто. — Не бойся. У меня мало патронов. Я их не буду тратить попусту.

— Ты хочешь стать убийцей? — еле слышно спросил старик.

— Я хочу расплатиться за обиды, за все обиды, — сказал Васька Харьяг, поглаживая револьвер. — Я хочу расплатиться с Тэнэко за то, что он организовал колхоз; с русской учительницей Тоней Ковылевой за то, что она привезла Красный чум и стала в нем обучать грамоте ребятишек и непокорности женщин. Мне надо расплатиться с судьей, с председателем тундрового Совета. Мне надо расплатиться со всеми, кто сделал меня несчастным человеком.

— Но у тебя же мало патронов, — сказал старик, — со всеми-то не расплатишься!

— Мало, — сказал Васька Харьяг, — у меня только семь патронов. Это очень мало. — И, допив вино, он аккуратно спрятал оружие. — Я скоро уйду от тебя, — уже устало сказал он, — меня ищут.

— Полежи, — ответил Окатетто, все сильнее отодвигаясь в темноту.

Васька Харьяг посмотрел на Степаниду. Она съежилась под его взглядом; цепляясь за Нябинэ, отползла к занавеске.

— Жалко на тебя патрон тратить, — задумчиво сказал Васька Харьяг и тяжело опустился на доски у костра. — Я тебя просто удушу, — добавил он, опуская веки.

Медлительно тянулось время. Вскоре легкий шорох донесся до слуха Нябинэ. От выхода из чума повеяло холодком. Кто-то покинул чум.

Васька Харьяг приподнял голову и внимательно посмотрел на Окатетто:

— Ты кого-то послал за милицией? Да?

— Не бойся, — сказал Окатетто, и рука его невольно потянулась к ножу.

Васька Харьяг вскочил. Он быстро отвернул полу малицы и вырвал револьвер из кобуры.

— Дохлая мышь! — крикнул он приглушенно и, целясь в грудь Окатетто, перешагнул через костер.

И тут случилось странное. Огромный пастух, почти бесшумно вскочив позади Васьки Харьяга, ударил его по руке. Револьвер с деревянным стуком упал на доски. Великан обхватил Ваську Харьяга, и пастухи рванулись на помощь. Они так закрутили ему руки, что он закричал.

Все обомлели от этого крика. Никто не поверил этому, так все походило на правду.

…Перед ними был не Васька Харьяг, а Тэлико. Снимая с себя парики и стирая грим, Тэлико и Нярвей торжествующе смотрели на пораженных пастухов. Они были горды и счастливы: они с честью выдержали экзамен на звание артистов своего народа. Это видно было по изумлению на лицах зрителей, по изумлению, которое переходило в восхищение.

И только старый Окатетто никак не мог понять, в чем дело.

— Но ведь их уста говорили правду? — спрашивал он. — Откуда Тэлико знать ум Васьки Харьяга? А ведь он знает его как свой.