А до вечера было еще далеко, и, прежде чем он наступал, девушка успевала так много сделать, что казалось, заставь ее полотенце до луны выткать, она выткет да еще узоры на нем вышьет.

Закатывалось солнце за горы Пай-Хоя, она возвращалась в чум и шила себе приданое.

Пимы жениху она украшала рисунком оленьих рогов из алого, синего и желтого сукна. Из тонкой шкуры мертворожденного нерпеныша она шила непромокаемый кисет для табака. Она шила себе паницу — подобие шубы из мягких белых оленьих шкур, и чудеснее ее паницы я не видел ни одной на свете.

Мягкий отблеск костра падал на широкое лицо девушки, на ее черные глаза, светившиеся тихим огоньком счастья.

Она шила приданое, изредка наблюдая за тем, как я записываю в тетрадь легенду о Таули Пиэтомине, которую спела мне вчера слепая сказочница Нярконэ.

Отложив на минуту шитье, девушка сказала с сочувствием:

— Тяжелая у тебя работа, товарис. — Она вздохнула и, помедлив немного, добавила: — Парень у меня есть. Там, далеко… — Она неопределенно махнула рукой. — Вверху Сюррембой-Яга живет пастух, Яптэко ему имя. Он еще в шахматы хорошо играет. Лучше всех в тундре. — Девушка помолчала и вновь вздохнула. — Я ему две недели письмо сочиняла. Голова у меня шибко же разболелась. Я заплакала и бросила письмо в огонь. Не выходит. Тяжелая у тебя работа, товарис…

Я посмотрел на девушку, и неожиданная мысль пришла мне на ум. Я предложил ей продиктовать мне письмо к Яптэко. Девушка смущенно сказала:

— Я хотела попросить тебя, да боялась… Напиши, а я сама переведу на бумагу…

Не откладывая дела в долгий ящик, я принялся за письмо. Я объяснился в любви Яптэко, и девушка с гордостью посмотрела на меня.

— Ишь ты какой! — сказала она. — От твоих писем много девушек, верно, плачут. Влюбятся и плачут…

И всю ночь она переписывала карандашом письмо.

— Я его и второй раз пошлю, больно уж оно хорошее, — сказала она.

Я объяснил ей, что так не надо делать, и написал еще три письма к Яптэко Манзадею. Каждое письмо я пронумеровал, чтоб она не спутала и не послала более нежное письмо раньше, чем это полагалось.

(Позже я узнал, что, посылая письма, девушка старательно ставила на них и номер, поставленный мною.)

Утром я простился с Тоней Вылко. Я захватил ее письмо к Яптэко. Она, смущенная и взволнованная, проводила меня до третьей сопки.

— Жалко, — сказала она, — встал бы на учет в нашу организацию, и тебя бы даже секретарем райкома мы выбрали. Ты чуткий товарис, правда?

— Правда, — сказал я, — мне полагается быть таким.

Но девушка не поняла моей иронии. Она грустно посмотрела на горизонт, на реку Сюррембой-Яга, которая несла свои воды мимо стойбища ее любимого парня.

— Вот видишь, — сказала она, — ты и сам понимаешь это. — И замолчала.

— Ну, прощай, — сказал я, чтоб замять неловкое молчание, — прощай…

— Ты, может, еще приедешь к нам из Москвы? А? Я уже тогда замужем буду… — Девушка вновь замолчала и, присев на нарты, задумчиво и торопливо прошептала: — Пусть Яптэко щепочек в реку накидает. Через день они доплывут до меня. Я буду смотреть, получил ли он мое письмо… Если он меня еще любит, то пусть набросает щепочек в реку… Ладно?

— Ладно, — сказал я и, пожав руку девушке, тронул упряжку.

Спустившись в долину, я обернулся. Девушка стояла на вершине сопки, махала мне рукой. Солнце стояло позади нее, хорошее июньское солнце, и ветерок доносил до меня ее прощальные слова:

— До сви-данья, то-ва-рис!..

Вечером я увидел Яптэко. Он сидел в чуме у костра и строгал деревянные планочки.

— Игрушку сыну делаю, — сказал он, — побрякушку.

Из маленьких планочек Яптэко без единого гвоздя, одним ножом, делал побрякушку. Это была хитроумная работа. Дробинка лежала рядом с ним на досках. Сколько терпения нужно было для того, чтобы сделать ее!

— Уже полгода делаю, — сказал Яптэко, — сыну.

— А где сын? — удивленно спросил я.

— Сын-то будет, — убежденно ответил Яптэко. — Женюсь, вот и будет. — Он задумался и сказал: — Девушка меня любит. Тоней Вылко ее звать. Хорошая девушка. Только… — Яптэко замялся. — Я, понимаешь, товарищ, люблю другую… Учителку нашу, Тоню Ковылеву… Я шибко ее люблю, и мне тяжело от этого… А ты любишь кого-нибудь?

— Нет, — сказал я.

— Вот видишь, — сказал, вздохнув, Яптэко, — а я люблю…

И он уже больше не разговаривал со мною.

Перед сном я передал ему письмо и просьбу девушки с реки Сюррембой-Яга.

Я не спал всю ночь, пытаясь догадаться о настроении Яптэко, но он прочел письмо, лицо его стало печальным, и он лег спать.

Но и утром он не бросил в реку щепочек.

Грусть заполнила мою душу. Я сгреб от костра целый ворох щепочек и вышел из чума.

Я долго стоял на берегу реки, и мне было тяжело. Мне было очень тяжело, и я бросил в реку щепочки.

Ведь к ним прикасались руки Яптэко, любимого парня Тони Вылко, девушки с реки Сюррембой-Яга.

В изумрудных травах, полных медвяной тишины и цветения, среди крутогорбых сопок затерялась наша упряжка. Солнце, утонувшее в море, оставило над собой бледно-палевую зарю, и тихий ветер прохладными пальцами трогал наши щеки. Он поднимал легкие, почти прозрачные туманы над болотами, и лемминги, сидя на высоких кочках, сонными глазами смотрели на нас и предупреждающе посвистывали, бережно охраняя свое маленькое счастье.

— Скоро и стойбище, товарищ, — сказал проводник.

Я посмотрел на зарю, на море и с сомнением покачал головой.

Не прошло, однако, и получаса, как мы въехали в стойбище. Мы отпустили оленей в стадо и легли спать. Горбатая старуха пошла за водою для чая. Не успела она вернуться, как сон охватил меня убаюкивающими руками, и я заснул рядом с костром с недокуренной папиросой в зубах.

Проснулся я вечером следующего дня от грустной песенки, которую пела девушка. В полусумраке чума трудно различимым было ее лицо, но голос показался мне странно знакомым.

Были видны только руки, слегка освещенные пламенем костра. Девушка украшала стеклянным бисером кисет для табака, сшитый из белоснежной шкурки мертворожденного нерпеныша. Она с терпеливой любовью нанизывала бисеринку за бисеринкой на жильную нитку и, вышивая незатейливый рисунок, пела песенки:

Боясь смутить ее, я опустил веки, и печальный голос девушки, легкое похрустывание догорающих веток нарушали глуховатую тишину, от которой хорошо на душе в редкие минуты полного одиночества.