— Вот тебе рецепт, беги за кислородом. — Горбатова протянула бумажку с особой печатью, такие давали только на самые редкие лекарства.

Надевая на ходу жакетку и беретик, Аля выбежала из дому и прямиком к Никитским. Поднялась по ступенькам к темной застекленной двери аптеки. Ни света, ни звука — закрыто. Бегом по Тверскому, возле Пушкина свернула к углу улицы Горького, налево. Где-то внутри синий свет. Аля застучала изо всех сил. К стеклу двери медленно шла фигура в накинутом на голову, до пола, одеяле. Сквозь стекло фигура крикнула:

— Чего надо?

— Кислород.

— Кто болен?

— Мама, мама!

— Сколько лет?

— Шестьдесят…

— Нет кислорода, — и фигура уплыла огромной тенью в глубину аптеки.

На Никольскую, в аптеку номер один, которую москвичи упорно называли аптекой Ферейна. Помчалась вниз по улице Горького, свернула на Кузнецкий мост, оттуда через площадь, и вот она — аптека. Уж тут-то все есть, первая же в Москве.

Ее впустил старик в пенсне, как только постучала. Прочитал рецепт:

— Еще до комендантского часа две последние подушки отдал.

— Подушки? Маме кислород нужен!

— Кислородные подушки, — старик посмотрел на Алю, стекла пенсне делали его светлые глаза большущими, и видно было — хочет помочь.

— Где же взять?

— Увы, Москва в осадном положении, если и подвезут, то утром.

Старик был щуплый, небольшой, даже в халате, натянутом на пальто, не казался полным. Кивнув, Аля вышла из аптеки. Побежала обратно и вдруг как споткнулась о мысль: с чем же к маме возвращаться?

— Ваши документы?

Она подняла глаза: патруль. Старик в аптеке сказал же о комендантском часе… теперь задержат, а мама там ждет.

Аля протянула бумажку, один из солдат подсветил фонариком и прочитал вслух.

— Рецепт. Кислород. Кто болен?

— Мама, шестидесяти лет, — и ее вдруг обожгло: там, на Горького, не дали кислород, потому что мама немолодая.

— Пошли! — И патрульные повернули на улицу Горького.

Все так же слабо мерцал синий свет за стеклом двери аптеки у площади Пушкина. Солдат загрохотал прикладом ружья в низ двери.

— Чего надо?

— Патруль. Кислород есть?

— Минут пять как отдала последние подушки, можете проверить. — И, прильнув к двери, фигура лязгнула задвижкой, отворила дверь, и патрульные, и Аля поняли: фигура говорит на сей раз правду.

— Где еще можно взять? — спросил один из солдат.

— До утра нигде.

— Утром выдадите этой девушке беспрекословно.

Засов опять лязгнул, фигура уплыла. Никого и ничего.

— Утром, — сказал солдат Але, она кивнула и побежала возле домов к Никитским воротам.

В висках билось: кислород, кислород… Столько воздуха в Москве, чистого, морозного, а маме его не хватает. Сколько лет… А у этой фигуры нет мамы? Ей бы тоже фигура не дала кислород? Ни совести, ни сердца… Может, деньги надо было дать? Поздно, да и нет у них с мамой денег.

Цок, цок, цок… что это? Ой, это же ее собственные шаги. Каблучками по мерзлому тротуару без стука не пробежишь. Все кругом мерзлое и ноги заледенелые, забыла переобуться в бурки, как была, в старых туфлишках, так и помчалась. И все без толку. Остановилась в своей узкой, темной улице перед воротами, чувствуя себя песчинкой, беспомощной и крошечной, запавшей в земную складку под названием Малая Бронная.

В полутьме кто-то накинул на абажур полотенце, Аля разглядела Зину возле постели мамы. Стоит на коленках, смотрит куда-то в угол и сквозь ее хрип бормочет быстро и жалобно. Зина молилась. Она со дня гибели Славика все молилась и молилась.

Услыхав Алю, Зина встала, спросила:

— Нету кислорода?

— Не дали… нарочно не дали. — И Аля закусила губу, чтобы не крикнуть, не заругаться, шуметь нельзя, маме покой нужен.

— Ты, если что, прибеги ко мне, — и Зина тихонько вышла.

Поправив маме одеяло, Аля села рядом на низеньком креслице, не зная, что еще можно сделать. Ждать утра, тогда бежать за кислородом. Придет Горбатова… настанет день, и маме полегчает.

В уютном, мягком мамином креслице Аля пригрелась и незаметно для себя задремала под однообразные, тягучие вдохи и длинные, со свистом, выдохи мамы. Ей приснился паровоз, черный, со свистом выпускающий струи пара, он стоял, набирая сил для дальней поездки.

Очнулась она от тишины. Все молчит: комната, Малая Бронная, Москва… Люди окунулись в самый крепкий сон, на часах половина пятого. Отдыхают люди, телом, душой, все забыв, уйдя от забот. Вон и мама крепко уснула, дышит неслышно, совсем, как раньше.

Встав на занемевшие ноги, Аля наклонилась над мамой. Ни дуновения, ни звука. Мама не дышала. Прислонилась щекой к маминому лбу — теплый. Взяла за руку, а пальцы уже ледяные.

— Мама! Мамочка! — звала Аля, понимая, что напрасно. Выбежала, застучала к Нюрке. Та высунула лохматую голову:

— Ты чего?

— Нюра, мама не дышит…

По-мужски сильной рукой Нюрка схватила Алю за платье на груди и, втянув в комнату, сейчас же повернула в замке ключ.

— Ложись со мной, вместе жарче.

— Говорю же, мама там…

— Утром, все утром, — перебила ее Нюрка. — Я покойников страсть боюсь.

— Пусти, она же одна там!

— Ей теперь ничего не надо, а ты навек с этим страхом останешься.

— Мама говорит, надо живых бояться, а мертвые ничего не сделают, — вырвалась Аля из Нюркиных рук, нащупывая ключ.

— И хорошего с покойничками мало, — в темноте застонали под Нюркой старые пружины.

Аля постучала к Зине, открыла дверь. Та, увидев лицо Али, сказала, смиренно перекрестившись:

— Померла? Царство ей небесное… Хорошо померла, легко.

— Как это?

— Не знала о своем конце. Иль ты не видела? Она без памяти стала, еще до прихода Горбатовой, потому я и побежала, в надежде на врача, а все в руке божьей… Значит, не поняла ты? И хорошо, а то вся испереживалась бы от страха, а пуще от бессилия. Оно, бессилие-то, больше всего гнетет человека, вот и припадешь ко всеблагому, всемогущему… — И опять Зина перекрестилась. — Ты посиди у меня, здесь тепло, а к маме тебе сейчас никак нельзя, вот сделаю что полагается, кликну.

Аля сидела на стуле в кухне и не мигая смотрела на лампочку. Видела каждый ее волосок, красноватую яркость — и только. В голове пусто. Сколько так просидела? Явилась Зина:

— Пошли.

На улице, оказывается, светло. И в их комнате все окна отшторены. Мама лежит на хорошо прибранной кровати, в сиреневом платье, с туго подвязанной черной косынкой на голове. Волосы гладко зачесаны, руки сложены на груди, ноги прикрывает вышитое полотнище, по серому полю бордовые цветы, мама его на диван приготовила.

Лицо чистое, белое, глаза смежены, углы губ чуть опущены. Аля вцепилась в спинку кровати, стояла в ногах мамы, никого не видя, ощущая, как холод от маминых рук, которые она держала в своих всего час назад, перешел в нее, вполз в руки и ноги, в голову, в сердце…

— Вот когда характер человека виден, — сказала Мачаня. — После смерти. Видите, какое лицо? Гордое.

— Да, покойница никогда не жаловалась, это так, — согласилась Вера Петровна. — И не ссорилась, мирный человек.

— И справедливая, — всхлипнула Нюрка.

— Жаль-то как… Славика она привечала… Игорька, Наточку, тебя, Егорушка, — плакала Зина.

— Да, это уж да, — сдавленно сказал Горька и встрепенулся: — Куда ехать, что надо, я готов.

Странно, Аля всех слышала отчетливо, но никого не видела. Будто красное марево перед глазами, а в нем светлое пятно маминого лица.

— Девчонка-то вся горит! — вскрикнула Нюрка. — Пойдем, ляжешь у меня, Алевтинушка, там тепло. Надо же, все еще в туфельках, а они дырявые…

— Нет, нет! — закричала Аля. — Там мама погибла…

— Ну-ну, лучше ко мне. — И Зина обняла Алю за талию, повела к себе, уложила на, постель Славика. Прибежала Мачаня, сунула Але в рот таблетки:

— Аспирин, запей водичкой, усни, — и уже не для Али: — Я и снотворное ей дала. Алечка, где у вас карточки продуктовые, за копку могилки берут только хлебом.