— Вот завоюем победу, тогда все будут целоваться от радости.
Он вздохнул, все не отпуская ее, и произнес:
Она молчала, пытаясь освободить руку.
— Да не трону, не трону. Фашисты сильно боятся наших «ястребков»…
— Это Блок?
— Да. Слушай, мимоза, я, может, завтра погибну, а ты…
— Вы что, меня любите? — спросила Аля, поражаясь своей дерзости.
— Ну-у… нравишься.
Она почувствовала, как он тихонько притягивает ее к себе, поняв по-своему ее вопрос. Отстранившись, сказала:
— Вот именно. Никакой любви. Даже имени не знаете, а…
— Любви… Можно и без любви разок обойтись, война все спишет.
— Зачем же вы за меня вступились там, в клубе? Чтобы самому так же?
— Ладно, сдаюсь, — и отпустил ее руку.
Зенитки все еще стреляли. Постояв, Аля спросила:
— Слушайте, у вас в части нет укладчицы парашютов Сони Фроловой?
— А какая она?
— Светленькая, кареглазая, — с надеждой ждала Аля.
— У нас все брюнетки, — и в голосе улыбка.
Шутит. Конечно, парашютная служба его не касается, но Аля расстроилась, так бы хорошо повидать Соню! И съязвила:
— Вас в расположение девушек, видно, не пускают, агрессивны.
— Нас везде пускают, только ходить разучились, все летаем. Сегодня вот туман дал разрешение на танцы, а потом — раз, и отменил. Ну, все затихло. Лети, пташка!
Она побежала, обернулась, крикнула:
— Счастливо!
Он не ответил, стоял под грибком, как часовой, молча и неподвижно.
26
Вместе с ними уезжало человек двадцать. Люди менялись, убывали и прибывали партиями, но Аля не замечала этого, а вернее, просто не видела. Пана точно выполняла заданное, да еще и прибавляя к этой точности свою чистую совесть, и работали все они четверо не для отбытия времени, а для пользы, желая свой труд вложить в общее трудное и такое наиважнейшее сейчас дело обороны Москвы. Но и их срок истек, пора было уезжать.
Сложив в сумку от противогаза сегодняшний сухой паек, им его выдали «в награду за отличную работу», пяток яиц, сахар, масло, хлеб, а в сумке были еще и сухари, конфеты, колбаса, что прикапливала для мамы, Аля, уже одетая, стояла в казарме. Днем она ее видела, пожалуй, впервые. Светомаскировочные шторы подняты, из окна бьет осеннее светло-желтое солнце. Стены и потолок казармы побелены известкой, пол черный, затоптан совершенно, его не мыли, только подметали. Койки выставили свои голые металлические полосы, без матрацев они кажутся скелетами каких-то странных безголовых животных… И они здесь спали много ночей подряд, рядом с тридцатью шестью другими людьми, о которых, в сущности, ничего не знали, и сейчас чуть ли не впервые видели.
— Собираемся? — подошел к ним Яша, какой-то притихший, усталый.
Вот Яша знал всех в лицо, и как его хватало на заботу, хлопоты, да еще и на ласку? А то, что он был одинаков со всеми, Аля была убеждена, просто такой он человек — добрый.
Ему ответила Зина, свертывая одеяла:
— Что ж, срок кончился, свое отработали.
Пана сидела тут же, завязывая тесемки на макушке шапки, чтобы пофорсистее явиться в Москву.
— Девочки, — Яша просяще улыбнулся. — Может, останетесь на пару деньков? Всего на пару. Новенькие не полностью явились, а работы не ждут, точнее, фрицы ждать не соглашаются, им позарез надо помереть именно где-то здесь, поблизости… Так что? — и переводил свой зрячий глаз с одного лица на другое, готовый на согласие и отказ.
Вмешалась молодая грузная женщина, завязывающая платок на голове:
— Мы наработались, вымыться уже пора, тело заскорузлое.
— Не для себя прошу, для всех, для Москвы! Женщины, девушки!
— Ничего, справляйтесь с другими, их много в Москве. — И женщина, подхватив сумку, спросила: — Машиной отвезете?
— Сама дотопаешь! — крикнула ей Пана. — Не тело, душа у тебя заскорузлая! Мотай! Мойся! Тебя защитят. А я остаюсь.
— Хулиганка, бандитка! — шипела женщина, уходя.
— Паночка, зря ты… она же работала, и неплохо, это тебе говорю я, — заверил Яша.
— Мы тоже остаемся, — переглянулись Славик с Алей.
— Мне куда ж от дитенка? — И Зина стала раскатывать одеяло.
— Ну, спасибо, дорогушечки, — повеселел Яша. — Побросал бы с вами землицы, да кто ж накормит моих бесценных? Еду за продуктами.
Мама…
— Яша, вы в Москву? — спросила Аля. — У меня мама не знает, что я остаюсь, а у нее сердце…
— Где живешь, миленькая?
— Мы все трое с Малой Бронной.
— Так это рукой подать от Садово-Кудринской, заеду, давай твою сумку, а тебе вот талоны на сегодня.
— Ой, спасибо!
— Все расскажу твоей маме, — погрозил он пальцем. — А ты, Паночка, поговори с людьми, надо человек десять еще, на пару дней.
— Будет сделано!
Вышли все вместе. Яша сел в полуторку, держа в руках Алину противогазную сумку, набитую так туго, что у Али стало весело на сердце: вот мама обрадуется! Ну, Яша, ну, добряк! А добряк останавливал машину, подбирал уезжающих в Москву оборонцев.
— Я бы их подвезла, черта лысого, — ругалась Пана. — Обождите здесь, — сказала она и пошла к дверям казармы.
Там она останавливала уезжающих. Когда их набралось человек десять, громко прокричала:
— Товарищи! В виду оборонной необходимости вас оставляют на рытье окопов еще на три дня. Это приказ! Вернитесь, оставьте вещи и на свои участки.
И все десятеро вернулись. Но Пане и этого было мало, она проследила, как они без вещей отправились в поле.
— Ну ты и командир! — восхитилась Зина.
— Раз Яша велел, — смеялась Пана. — Уговаривать не умею.
— А если Яша заругается?
— Да он не умеет ругаться. Пошли.
Смотрели на изгибы траншей и не верили, что сделали это они, четверо.
— Мы — хорошие. — И, сняв шапку, Славик погладил себя по светлым кудряшкам. — Не зря нас Яша любит.
Трава, пожухлая, коричневая от побившего ее ночного мороза, лежала как расчесанная, в одну сторону, ветер постарался. Холодок хватал невидимыми пальцами за лицо и руки, стоять невозможно. И они дружно взялись отваливать ломами куски земли, подбирать на лопаты рассыпчатую землю. Споро, весело. Напрактиковались.
И тут Але подумалось: мамы же может не оказаться дома! Если только Яша поспеет ко времени обеда… Но он такой сообразительный! И все же она знала, что не успокоится, пока Яша не вернется. У мамы, конечно, холодно. Надо бы что-то придумать…
— Пана, как думаешь, где взять печку?
— Домой? На базаре, где ж еще?
— А сколько она может стоить?
— Говорят, три буханки.
— Всего рубль? Не может быть.
— И не может, — подтвердила Зина. — Продают только за хлеб или талоны. А буханка, белая, тридцатку стоит. На рынке.
Наработавшись, присели отдохнуть в домике. Пана сказала:
— Поедим, сухой паек есть, на всех хватит, ты, Аля, не бегай в столовку.
Ели хлеб с маслом, Зина и Пана пили сырые яички, а Славик с Алей управлялись с колбасой. Зина, оказывается, захватила бутылку воды. Пана размечталась:
— Сейчас бы на русскую печку… Расстелить ряднушку, лечь и семечки лузгать.
— У нас на Малой Бронной во всех квартирах печки-голландки, белого кафеля, хорошо сложены, теплые, — похвалилась Зина.
— В Москве у меня так же, — сказала Пана, — только выросла я в деревне, на печке с детства привыкла. Вот кончится война, возьму вас всех и отвезу к маме, гостить.
— Это куда ты зовешь? — поинтересовался Славик.
— Туда, — лицо Паны дрогнуло, поскучнело. — Ничего, отобьем, и не иначе. — Отгоняя тяжелое, заговорила: — Я из-под Нового Оскола. Городок вовсе не велик, на один фонарь меньше Москвы… Но такой интересный! Вроде полуостровка, огибает его речка Оскол, неширокая, неглубокая, тихая, приветливая.