— Я за клуб! — весело сказала она. — Славик, потопаем?

— Не… спать охота. Да там и без меня для вас кавалеров целый полк, раз погода нелетная. Вон Зину берите развлекаться.

— Насмехаешься над старой? А вот возьму и пойду.

Но Зина только грозилась, куда уж ей оторваться от Славика… Пана с Алей вытряхнули из своих лыжных костюмов землю, умылись, причесались и налегке, без жакетов отправились в клуб. Идти было не очень далеко, Пана знала дорогу. Вошли и удивились: сплошные военные. Девчата только из столовой, судомойки, их всего три. Зал невысокий, освещен же прилично. В углу на столе поставлен стул, а на нем баянист.

— Чего это они его как на сцену посадили? — спросила Аля.

— Чтоб слышно было. Внизу шарканье ног музыку заглушает, — ответила Пана, оглядывая многочисленных кавалеров заблестевшими глазами.

С выпущенным на лоб локоном, как у киноактрисы Любови Орловой, перетянутая по тонкой талии поясом куртки, высокая, стройная, тронь — заиграет, Пана танцевала легко, непринужденно болтая с кавалерами.

Аля тоже кружилась в вальсе, ловко вышагивала фигуры фокстрота и была где-то далеко-далеко от войны…

Только танца через три она заметила, что Пана танцует с единственным среди летчиков танкистом. Это неспроста, уж не из-за него ли Пана сюда и явилась?

К Але подошел невысокий смуглый летчик, волосы и глаза чернющие. В медленном танго, с каждым шагом все теснее прижимал ее, пока не обнял цепко, так, что она не могла отступить.

— Пустите меня, пожалуйста…

— Подумаешь, недотрога! Зачем тогда пришла? — и не отпускал.

Она выдернула руку, стала отрывать его руки от себя. Покраснела, понимая, что все это похоже на драку.

— Разрешите окружить… заботой и вниманием, — прогудел рядом приятный баритон, и две сильные руки легко отстранили от Али назойливого кавалера.

Глянув в резко очерченное, словно вырубленное, лицо с глубоко сидящими глазами, Аля шепнула своему спасителю:

— Спасибо, — и кинулась к Пане. — Я ухожу!

— Иди, я еще немного повеселюсь, — сказала Пана, мельком глянув на подругу, и опять повернулась к своему танкисту. И он не сводит глаз с Паны.

У дверей ее заступник улыбнулся и стал похож на мальчишку, так хороша его белозубая улыбка:

— Я провожу? — и просительно глянул в ее глаза, все улыбаясь.

— Нет-нет, я сама…

— Проводить — долг чести, — и, хромая, летчик поспешил за нею.

Ранен. Смешной какой-то со своим долгом чести. Может, ему утром в полет. Не обидеть бы. Пусть проводит, здесь недалеко.

— Но вам же трудно?

— Это я поблажку ноге даю, а перед вылетом бегом к самолету, без всяких байроновских прихрамываний.

Она представила, как он бежит к самолету, пересиливая боль, чтобы не заметили командиры, и посмотрела на него с уважением. Он, все улыбаясь, сказал:

— Истребители не выносят жалости.

— А разве я…

Они прошли через полутемный коридорчик на улицу. А там вовсе темень, и тумана как не бывало! В небе четвертушка луны, а в лицо — ветер. Побежать бы во весь дух к темнеющему вдали прямоугольнику казармы, но провожатый Али не сможет, нога не позволит, придется плестись рядом. Там, в зале, она разглядела, что в петлицах ее агрессивного кавалера три кубика, и у этого летчика тоже три, значит, равны по званию, старшие лейтенанты, почему же тот беспрекословно уступил, ни слова не возразил, когда его отстранили сильные руки Алиного заступника? Она решилась спросить.

Летчик безмятежно улыбался.

— С «ястребками» бомбовозы никогда не спорят.

— Почему?

— Вероятность гибели различна.

Конечно, гибнут и бомбардировщики, и они, бывает, вступают в бои, но у истребителя всегда только бой. Аля тут же пожалела о своем вопросе.

И вот она, эта вестница опасности — тревога. Тонкий из-за отдаленности, но такой знакомый, пронзительный вой прорезал ночной воздух.

Мимо них уже бежали летчики, во весь дух, гурьбой. Все те, что только что танцевали, и ее обидчик тоже… А спутник шел себе, тихонько прихрамывая, даже папиросы вынул из кармана галифе.

— Гробанул я свой «ястребок», жду новую машину. — И, помолчав, добавил: — С машинами туго, а бои беспрерывно.

За прямоугольным силуэтом казармы полыхало зарево.

— Пожар? Но что может гореть за казармой? — остановилась Аля.

— Заградительный огонь, — сказал летчик. — А вот и «хейнкели».

— Бомбардировщики?

— «Хейнкели» — тяжелые бомбардировщики, бросают чушки до двухсот пятидесяти килограммов, скорость триста двадцать — триста пятьдесят километров в час. Эх, мне бы «ястребок»!

«Ястребки»… Кто в Москве не знал их стремительности, бесстрашия, молниеносных атак и часто мгновенной гибели? Эту машину и летчика все принимали за единое целое, и машину и летчиков называли ласково — «ястребки». Они были любимы, за них замирали сердца и при победах ликовали.

— А вы на парашюте спаслись?

— С этим у нас сложно, как-то не успеваем. Посадил машину, но на честном слове, подбили нас, ему крылышки, мне ногу.

Характерный прерывистый гул немецких самолетов, едва слышный сквозь артиллерийскую канонаду, приближался. До казармы оставалось метров пятьсот, когда с ее крыши взорвалась частыми выстрелами зенитная установка. Летчик крикнул:

— Правее, под грибок, вот так. — Они юркнули под навесик, который держал невысокий столб.

— Тут раньше часовой дежурил, охраняя казарму, а точнее, выход из казармы, чтоб солдатики не бегали в самоволку. А теперь в казарме поселились милые девушки, да?

По грибку щелкали осколки зенитных снарядов, они тонко пели, проносясь к земле, шлепаясь об нее с глухим стуком. «Хейнкели» прорвались к Москве, и Аля напряженно вслушивалась, ожидая взрыва. Если у немцев такие бомбы, как сказал летчик, то слышно будет и здесь. И тут же грохот потряс воздух. Бомбу сбросили.

— Мама… — прошептала Аля, но летчик услышал.

— Где она у вас?

— На Малой Бронной.

— Эту сбросили недалеко, в районе Химок, в Москву не пустила артиллерия, оглянитесь. — Аля повернулась, куда он показывал, там к небу вскидывались языки пламени, ритмичные, сразу по нескольку и совершенно неслышно. — Оборонное Садовое кольцо действует. Ну, вот и наши поднялись!

Между двумя заревами, со стороны Волоколамска и Москвы, появились небольшие предметы, похожие на тени птиц, юркие, быстрые. Да, это «ястребки». Но со стороны Волоколамска опять послышался прерывистый гул вражеских самолетов.

— Пять… десять, двенадцать, — считал летчик своих «ястребков». — Ага, смотрите, погнали, погнали! Не бойтесь, здесь они кидать в пустую землю не будут, у них это строго, только в заданный квадрат, потом явятся с рамой проверять, и тому лопуху трепка будет, а то и похуже.

— Откуда вы это знаете? — усомнилась Аля.

— От пленных летчиков, мы с ними разговаривали.

— На немецком?

— Малость шпрехаем и по дойче, в школе учились, правда, не на Малой Бронной, а в Сокольниках…

Ей понравилось его самообладание, его знание военных премудростей, в которых она ничего, или почти ничего, не смыслила. Вот и своим шпреханьем по дойче он надоумил, что им со Славиком надо бы идти сразу на курсы радистов и немецкого языка, перехватывать их передачи, это же здорово!

— А если бомба вроется в землю и не взорвется? Так и будет крутиться с земным шаром?

— Найдут, выроют, обезопасят. После войны все прочешут, разминируют, наведут порядочек, будь здоров!

— После войны… — пробормотала Аля, — когда же это будет!

— Ура! Наши, наши! Отгоняют с грузом фрицев! Наши! — И летчик вдруг сгреб Алю, приподнял и поцеловал, попав губами куда-то в глаз, обдав запахом папирос и яблок.

Она рванулась, выскочила из-под грибка, но летчик, успев схватить ее за руку, резко втянул обратно.

— Очумела? Убьет, налет еще не отбит, зенитки шпарят вовсю. — Она пыталась высвободиться от него. — Ну, это ж я от радости…