— Наверное. Но лейтенант не разрешил.

— Подумал, что тебе неприятно, ты так поежилась.

— Дуры мы с тобой, ничего-то не знаем, надо, не надо, — заключила Натка. — Холод какой, и эта неживая луна… Пойдем домой.

21

Сидели за столом, под кругом света, падающего неярко из-под абажура, молчали. Нюрка не выдержала:

— Пална, иль ты не мать? Куда девку гонишь. Там же холод, и работа — землю ворочать.

Вместо ответа Анастасия Павловна прочитала, расправив газету:

— «Постановление Госкомитета обороны. Сим объявляется, что оборона столицы на рубежах, отстоящих на сто — сто двадцать километров западнее Москвы, поручена генералу армии товарищу Жукову… — И, как-то растерянно посмотрев на дочь и Нюрку с Машей, стала читать только главное: — С двадцатого октября тысяча девятьсот сорок первого года осадное положение… Воспретить всякое движение отдельных лиц и транспорта с двенадцати ночи до пяти утра…» Подпись: Сталин. — И мама опять грустно посмотрела поверх газеты на Алю.

— Мам, ну что ты? Я постараюсь вырваться, повидаемся, ты только обещай не болеть.

— Дошло, Пална, куда дите толкаешь? — упрекнула Нюрка, впрочем, довольная своей прозорливостью.

— Нюра, Нюра, я бы сама пошла, да уж куда мне. Кто же поможет Москве, если все попрячутся? Фашисты идут не с подарками.

Дверь распахнулась, и на пороге встал Славик: кепка на затылке, разрумянился, веселый:

— Эй, гражданка, — крикнул он Але. — Вас ждет трудфронт!

— Уж и не знаю, кого из вас просить за кем приглядывать? — вздохнула мама, складывая газету.

— Не волнуйтесь, Настась Пална, я с ребятами еду, — выглянула из-за спины Славика Зина.

— Вот утешила, у меня от сердца отлегло, спасибо, Зинуша, — в голосе мамы подрагивали слезы.

— Славика под контроль и Алю не оставлю, — обнадежила Зина, — а теперь, Славочка, пошли, надо готовиться, помыться, прибрать, что с собой взять.

— Чтоб в пять утра как штык! — приказал Славик Але.

Маленькой, сильной рукой Зина повернула его в прихожую:

— Пошли, командир. А вам хорошего прощания, женщины.

Нюрка забурчала:

— Какое уж прощание-провожание, когда жрать нечего. — И спросила маму: — Пална, осадное положение — это когда никого не впускают и не выпускают? Даже с продуктами?

— Что, собралась Уфу с боем брать? — и на опавших щеках Маши вместо белых смешливых ямочек образовались две глубокие морщинки.

— Я не Барин, бегать не собираюсь, а интересно же…

— Кому говоришь? Тебе интересно было Федора от войны спрятать, — уже без улыбки на жестком худом лице одернула Нюрку Маша.

— Это другой вопрос. Останется Федя жить, я с мужиком буду. Я не выживу, он меня добром помянет.

— А вот это, Нюра, неизвестно, — вдруг холодно сказала Анастасия Павловна.

— Как это понять? — оторопело раскрыла рот Нюрка.

— Война не век будет, потом со всех спросится, — ответила Маша.

— Ха, вот и нет! Война все спишет. Вот так. — И Нюрка хлопнула широкой ладонью по столу.

Уводя разговор от ссоры, неуместной при проводах, Маша встала, похлопала себя по впалому животу:

— Побанилась всласть в дезокамере, пробежалась по холодку, теперь вола, кажется, сжевала бы, ей-ей!

— Чего там, отощала, Машуня, ты в своей вошебойке, не туда устроилась, промашка у Машки, — похохатывала Нюрка.

— Была красивая, теперь страшила я! — пропела Маша, приплясывая. — Как раз там я, где солдатикам нашим облегчение от чистоты получается, — возразила она, поплотнее завязывая серенький поношенный полушалок на шее. — Помыться, прогреться после боя, надеть чистую сменку, бо-ольшое облегчение! Они ж там, бедные, всю землицу обползали, спят одемшись, едят на бегу.

— Про еду заговорила, — вздохнула Нюрка. — Селедочки бы, селедка — главное объедение.

— Налопалась конфет на своей шоколадной фабрике — переменки захотелось, солененького? — наклонилась Маша к Нюрке.

— Эх, Машуня, конфеты не хлеб, один раз наешься, и все, обрыдли они мне на всю жизнь.

— И то правда, — согласилась Маша. — Мы с Глахой однова объелись фигурного шоколада, это еще в девчонках.

— Ага, в деревне шоколадами-мармеладами сопливых девчонок выкармливали, — расхохоталась, откинувшись к спинке стула, Нюрка.

Невольно улыбнулась и мама. Аля ждала, как вывернется Маша.

— Не верите? Да мы с нашим батей и не такого видали, ей-ей! Безземельные мы были, вот батя и ездил на заработки в город. Мать упрашивает: вези деньги! Коровенку мечтание имела купить, детва с голоду пухла, мы, тоись, с Глахой. А он, враг, с пустыми карманами является, зато баул подарков, каждый раз все чуднее. Платочки радужные, рюмки с каемкой, куклы в кисейных платьях. А однова привез корсет в кружевах, велел матери примерить. Та приложила к себе, ни верх, ни низ не прикрывает, срамота. Отец обиделся: барыни носют, а баба деревенская нос воротит! Вся деревня, бывалыча, ждет нашего отца, как циркача какого. Вот и привез нам по кульку фунтовому шоколада, красивого. Сели мы в горнице на полу. Матери не до нас, убивается об деньгах, зря спущенных, и не встали, пока не умяли все до фигурочки. А там всякие зверьки были, мы зайца — ам, за ним медведя… Сильно животами маялись. Шоколад жирный, а мы всю дорогу постились семейно.

— Корову-то купили? — спросила мама.

— Корову! Кота пушистого привез. У нас в деревне они страховитые, облезлые, а тут нате вам — серый пушистый красавец! От него у всех в избах завелись красивенькие котятки. — Маша повздыхала: — Молока сроду не пивали, хлебом не наедались, оттого и вышли прикоренышами большеголовыми да кривоногими.

— Не наговаривай на себя, ты пышечкой была, только теперь маленько поусохла, да ведь и как же иначе: война, — и Нюрка пригорюнилась.

Примолкнув, все сидели вокруг стола и смотрели, как мелькают спицы в руках мамы, она теперь вечерами вязала теплые носки для фронтовиков, как и многие женщины. Собирались все вместе редко, сходились тогда возле Анастасии Павловны, как сегодня. А теперь и вовсе втроем останутся.

Кто-то по-хозяйски распахнул тяжелую входную дверь, обтер ноги о половичок и протопал в кухню. Все сидели как завороженные, ждали. Шаги направились к ним. В дверь забухали кулаком.

— Войдите, — пригласила мама с некоторым испугом и шепнула: — Совсем одичали, от людей отвыкли.

— Ага, как в первом номере, — поддакнула Нюрка.

Вошел приземистый солдат, через крепкую шею перекинут ремень автомата, на нем тяжелые, темные ручищи кочегара.

— Денис… — выдохнула Маша и, вскочив, припала к солдату.

Он обнял ее, неловко прижимая к автомату, спросил хрипло:

— Глаша, а где Машенька?

— Ой-ой-ой! — завопила Маша. — Война проклятущая! Всех перекорежила, всех поуродовала. Совсем я заплошала, совсем иссохла, одинешенька-а… разлюбил муж, сухоребрую! Не узнал, не узнал-ал…

— Чш-ш… — Денис отстранил Машу, снял автомат, положил на мамину постель и обнял жену: — Чш… вы ж близнята, на одно лицо, война, недостаток, я ж понимаю, но это исправимо.

— Глаша с Толяшей эвакуировались… кошки разбежались без призору, я же на работе и на работе, — бессвязно выкладывала свои новости Маша, обливаясь горькими слезами.

— Пишет Глаша-то? Толяша здоров?

— Пи-ишут редко… все, говорят, у них по делу, Глаша на уборке, картох много уродилось, да пропадают в поле, людей нет, дак Толяша помогает в поле, такое малое, а уже работник… Как они там на самом деле, заглазно не узнаешь.

— Все возвернется, не давай горю залить себя, я подмогну, не будь в сомнении, — утешал Денис, поверх головы жены разглядывая остальных. — Здравствуйте, Настась Пална, Нюра, Алечка, вами всеми грелся и дышал эти тяжкие месяцы. Пойдем, Маша, приглашай всех через часок к нам…

— Приходите, ждем, — обернула к свету зареванное, счастливое лицо Маша.

Засиделись у Маши с Денисом допоздна. Денис выставил бутылку водки, буханку черного хлеба и немного сала, мама принесла последние щепотки чаю, а Нюрка сахарин, словно порошок от головной боли, завернутый в вощеную бумажку.