Поравнялись с черным ходом первого номера, а навстречу семенит разнаряженная, в шляпке с полями, лихо надетой набекрень, Мачаня и держит за руку девчушку лет четырех, тонущую хлипким тельцем в просторном новом пальтишке. Ребята поздоровались, Аля спросила Мачаню:
— Когда приедет Натка?
— Возжелала самостоятельности, заведует здравпунктом и готовится к замужеству, — ответила Мачаня со своей заученной улыбкой.
Похлопав от неожиданного сообщения глазами, Аля спросила:
— От Горьки есть письма? — Мачаня отрицательно качнула шляпкой, и Аля, вздохнув, присела перед девчушкой на корточки. Та заулыбалась бледными губками, общительная:
— Ты кто такая?
— Я Люся, дочка, — с готовностью ответила девчушка.
— Чья же ты дочка?
— Мамина, — прижалась впалой щечкой к руке Мачани. — Она меня искала долго-долго и нашля.
— Где? — удивилась Аля.
— В детдоме, разумеется, — улыбнулась Мачаня. — Люська мне спасение от тоски и одиночества, все разлетелись: муж, сын, дочь, совершенно же одна! Ну и не выдержала. Детей-сирот теперь много, беженцы потерявшиеся, надо помогать… Ребенок — это такие хлопоты, такая ответственность. Но нам с Люськой вместе хорошо. Правда, детка?
— Плявда.
За спиной Мачани давно стояла Зина. Насупилась, сверлит ее недоверчивыми черными глазками. Мачаня еще раз улыбнулась и чинно повела «дочку» за калитку.
— Чем эта игра в дочки-матери кончится? Ребенок любви требует, а не улыбочек, — тихо проговорила Зина, — и тут же набросилась на Славика: — Чего прохлаждаешься? Заработал деньги, скорее получай. В городе-то вон что делается!
— Светопреставление? — засмеялся Славик.
— Вот, — потрясла Зина сумкой, тяжело обвисшей в ее крепкой руке. — Еле вырвала пять кило соли да спичек, толпа, хватают, бегут, и все к Казанскому вокзалу.
— И что же мы будем солить-поджигать? — все еще смеялся Славик.
— Беды с несчастьями, прости мне, господи. — И, легонько толкнув Славика по направлению ворот, почему-то сегодня притворенных: — Скорее вертайся, а то я думать буду.
— Иногда и подумать не мешает… — начал было Славик, но пожалел свою тетку-няньку. — Как получу, сейчас же домой, но учти, мам Зин, там очередина, общий расчет.
Она помахала рукой, ребята вышли на Малую Бронную через калитку. И остановились. По Малой Бронной, как при воздушной тревоге, гудел поток людей, но бежали не к бомбоубежищу, а к Никитским воротам. С узлами, чемоданами, детьми…
Две женщины проталкивались как раз мимо ворот, плача и ругаясь:
— Да не отставай ты, — обернулась та, что моложе, перекидывая пухлые узлы через плечо.
— Так ить не молоденька, — задыхалась, спеша, старшая. — И чемодан ровно камнями набит. А ты чего подхватила? Подушки, а ковер бросила! — Красное, распаренное лицо старухи зло передернулось: — Кабы сама наживала, а то свекровушкино-то не жаль!
— Да что это вы, мамаша, все ругаетесь, вот брошу вас.
— Брошу… Он те, муж-то, бросит.
— Во домострой! — хохотал Славик.
У молоденькой женщины плакал грудной ребенок, и она, раскрыв чемодан прямо на тротуаре, рылась в вещах, искала, может, соску или пеленку.
Двое стариков шли с рюкзаками, неторопливо, но и не медлили, эти, видать, хорошо подготовились.
— Куда это они все? — растерянно шепнула Аля, подумав о маме, может, сбегать к ней в институт?
— Деды, — окликнул Славик стариков с тугими рюкзаками. — Что стряслось? Куда бежите?
— Спасаемся, Гитлер к Москве подкатывает. Беги и ты, милок, попадешь к зверю в лапы… — И дед поддернул рюкзак.
— Так ведь по радио ничего такого не говорили.
— Другое радио есть испокон веков — молва, это уж без обману, — не останавливаясь, ответил дед.
— Никто вас и не обманывал, паникеры. За свою старую шкуру трясетесь?
— Недешево она досталась, чего ж кидать к ногам фашиста? — обернулся, уходя, дед.
Славик с Алей перегнали и дедов, и теток с узлами, вышли к Тверскому бульвару, а там на остановке трамвай облепили, как мухи конфету. Отошел, другой подкатил полон, а в него набиваются, и лезут, и кричат:
— Люди добрые, чемодан-то сорвался, подайте-е!
— Не удержала, так вылазь, а то он и здесь без хозяина не останется.
— Куда прешь, морда немытая?
— Спасаться! Всем надо спасаться.
— Помогите-е…
— Пустите же с ребенком!
— Где ты делась? Ну, пропадай, раз не влезла.
А люди прибывают к остановке, нагруженные, запаленные.
— Во, штурмуют! — И, тронув руку Али, Славик позвал: — Давай на нашу остановку, в ту сторону никто не бежит.
— К маме забегу.
— Если Зина на месте, то уж твоя мама не запаникует. Поехали на завод.
Подумав, Аля согласилась. Мама человек не то чтобы спокойный, а разумный, иначе давно бы пришла домой. И все же…
— Здесь же рядом.
Славик не отстал. Мама в вестибюле стоит с каким-то бородачом, спокойно разговаривает. Увидела Алю, пошла навстречу, замахала руками:
— Езжай, езжай на завод, они там в трамваях и на вокзале подавятся. Ох, люди! Обождем, а эти самоспасатели пусть бегут, меньше хлеба в Москве съедят.
Лицо мамы совсем бледное, ни кровинки, но говорит она уверенно, будто и не волнуется. И Аля со Славиком побежали к трамваю, благо он на той стороне бульвара показался от Арбата. Перелезли через ограду — и в самый раз, сели, поехали.
Под деревьями Тверского бульвара полно желто-бурых листьев, а центральная дорожка разметена. Ветки полуголые, печальные.
— Слушай, — вдруг догадалась Аля, — Мачаня эту Люську взяла, чтобы эвакуироваться?
— Может, и так. Или чтобы на трудфронт не попасть, она белоручка, а там землю копать, окопы, траншеи, блиндажи.
— Ух, какой ты… военно-грамотный… Блиндажи, а что это такое?
— Не знаю, — сознался Славик. — Укрытие для людей и оружия, наверное.
На Пушкинской в их пустой прицеп вошел седоусый, высокий мужчина, он тоже смотрел в окна, за которыми навстречу трамваю потоком шли люди.
— Побежали, крысы. Зато останутся настоящие оборонцы.
На остановке, когда трамвай ради порядка приостановился, Аля обратила внимание на женщину в темном платке. Она несла перед собой, держа обеими руками, какой-то плоский предмет, обернутый чистой простыней. Седоусый высунулся в дверь и крикнул этой женщине:
— Что ж бежишь от воли божьей, богомолка?
Женщина обернулась, лицо залито слезами, черный платок сполз до бровей, руки заняты, ни слезы утереть, ни платок поправить.
— Иконы спасаешь, на бога не надеешься? — смотрел на нее седоусый. — Страх гонит? Не рабочая, да и все вы, беглые, к делу не годны. — Трамвай оставил женщину позади, и старик сел. — Взбесились.
Сердитый дед сошел раньше.
Челночка не оказалось, пошли своим ходом. У проходной стекались жиденькие ручейки людей, шли в управление. Славик побежал туда же, занимать очередь в кассу, а Аля прошла в свой цех.
Из разбитых кусков стеклянного потолка шел слабый, полосами, дневной свет. В серой пустоте цеха особенно черным казался грубый костяк балок и перекрытий и, как раны, развороченный фундамент увезенных станков. Все прибрано, нигде ни гаечки, ни стружки, а цех словно темная яма. Нет прежнего грохота, дребезжания железа, сполохов огня и деда Коли в той стороне цеха, нет острых запахов масла, бензина, пресного — эмульсии, железной окалины, не качаются зонтики с лампами, нет яркого света, веселых голосов… Не цех, а каменно-железная утроба. Аля крикнула:
— Эй-й!
— …й..й..й… — отозвалось откуда-то из-под крыши, а может, от земли.
Вдруг бы цех ожил, да она бы к любому станку с радостью! А рядом Соня, Катя, Дима, Мухин, такие понятные, близкие. И поразилась: она же умеет работать на нескольких станках! Пусть не классно, но ведь научилась. Как мама говорит: нужда заставит шанежки есть. И заставила. Тяжело достались эти шанежки, но дороги, в сердце засели.
Когда получили деньги, Славик заметил:
— Видала, какая ведомостичка коротенькая на наш цех?