Есенина читал ей Горька, утаскивая у Мачани зеленый томик. Но стихи не трогали. До войны они почему-то, казалось, не сливались с жизнью, березовые ситцы и запряженные в месяц сани были далеки от темпа строительства домен, выпуска тракторов, подвигов летчиков. Поэтому Горька, повидавший бурные стройки, читал их, как рубил. В ногу с жизнью шагал Маяковский. Но тут протестовал Игорь:

— Всесторонний, социально, политически, не спорю, но ему не хватает нежности, он же поэт!

Была ли у Маяковского поэзия нежности, Аля не знала. Не хватало времени, так много хотелось ухватить, прочитать, увидеть. И классики влекли неодолимо, а они коротко не писали, время, видно, было у них замедленным, хватало на мельчайшие подробности. А Игорю, человеку военному еще со спецшколы, подавай нежность! Может, жизнь в семье без женщины, учеба в мужской школе, точные науки будущего артиллериста требовали противовеса — нежности?

К Есенину на кладбище шли люди, потерявшие главное — опору в жизни. Слабость? Но ведь чтобы «идти» за поэтом, требовалась решимость. Может, мгновенная? И все же…

Пора к маме. Аля пошла в направлении к церкви, и вдруг вспомнилось… такое уже далекое…

…Пашка вместе со всей ребятней шагал в соседний церковный двор, из любопытства. А интересным было все в небольшой церкви с двустворчатыми высокими дверями, с колокольней без колокола и синим ящиком на полукруглой спине церкви, обращенной прямо на Малую Бронную. Ящичек этот почему-то назывался кружкой, внизу красовался амбарный замок, а в щелочку сверху старушки кидали медяки. Кто и когда вынимал медяки, ребята не знали.

Внутри стены церквушки увешаны изображениями бородатых, босых мужиков в рубахах до пят и женщины с ребенком на руках, с глазами взрослого, строгими и печальными. И у всех над головами светятся круги.

В глубине церкви большие двери резного дерева, с крестами и лицами. Двери эти люди в церкви почему-то называли царскими вратами. Но самым интересным здесь было происходящее. Тут давали «кровь и тело Господне». Однажды они встали в очередь за старушками и поп, старенький, седой, жилистой рукой ткнул каждому в рот ложку, которую перед ними облизывали старухи. В ложке было что-то сладко-жидкое, дворничиха Семеновна уверяла, что это вино, оно же кровь Господня. А телом оказалась пышечка с крестом на верхушке и буквами ХВ. Пышечка была пресной и невкусной. Именно Пашка тогда предложил:

— Спросим у Семеновны, что это за буквы, она знает, сильно божественная.

«Божественная» Семеновна и правда все знала:

— Буквы эти — Христос воскресе, а пышечка — просфора. Христос воскрес, ангелы вы мои, пасха настала.

Они убежали, оставив Семеновне остальные пышечки. А вскоре на спор, его затеял Горька, целовали бумажку на лбу человека в гробу, такого серого лицом, безбрового, с проваленным ртом, что и не понять — старик или старуха. Когда дошла очередь до Али, ее губы соскользнули с бумажки, коснулись серой леденящей кожи. Но она успела прочитать на бумажке: «Со святыми упокой». Больше она покойниками не интересовалась, одного воспоминания о серой холодной коже было достаточно, чтобы отбить охоту приближаться к гробу в церкви.

Зато Игорю однажды выпало быть отцом. Все та же Семеновна позвала его, как самого серьезного мальчика, заменить упившегося крестного отца. Игорь посмотрел на завернутого в голубое малыша и согласился. В церковь потянулись Аля, Горька, Пашка.

Сбоку от входа стоял чан на ножке, на его боках кресты и дети с крылышками вытиснуты. Чан парил теплой водой. Поп закатал рукава, перекинул цепь с крестом на спину, протянул было руки к развернутому ребенку, но приостановился и спросил Игоря:

— Крещен, сын мой?

— Зачем это? — удивился он.

— Нехристь?! Вон из храма божьего!

Расстроенный Игорь сказал ребятам уже во дворе:

— Какое его дело? Меня Семеновна позвала быть отцом.

— Каким отцом? Тебе десять лет, это все неправдашнее, — закричал Горька.

— Крестным отцом, у него был бы сын, почти свой, — тихо, но знающе сказал Пашка.

Неудавшийся отец со всей ватагой ребятишек стал каждый день бегать вокруг церквушки, крича во всю мочь:

— Долой, долой монахов, долой, долой попов, мы на небо залезем, разгоним всех богов!

Поп не выдерживал, выскакивал из церкви, задирал подрясник и ну догонять! Запыхавшись, кричал хрипло:

— Антихристово семя! Милиции на вас нет! Ну, попадитесь…

Расплата явилась в виде дядьки в черном костюме, не пустившем их в церковь смотреть свадьбу.

— Кыш, кыш, бесенята, — и отталкивал их трясущимися, но сильными руками.

Пришлось ждать у церкви. Вот и невеста в белом, жених в черном…

— Длинноносая страшила, — определил Пашка. Он уже тогда был знатоком женской красоты, как истинный сын портнихи оценил: — Платье крепдешиновое.

Рядом старушка прошамкала:

— Сподобились прельстительным зрелищем…

Дома Аля спросила:

— Что это — сподобились?

— Удостоились, наградились, — ответила мама.

Аля не посчитала увиденных жениха с невестой наградой.

Давно снесена церквушка, на ее месте стоит школа. Юные жители Малой Бронной легко расстались с церквушкой, весело бегая зимой без пальто в столь близкую школу. А вот взрослые не все. Барин, выходя из дому, приподнимал шляпу левой рукой, а правой скользил по груди. И однажды услыхал за спиной насмешливый, трубный голос Нюрки:

— Гляньте-ка, крестное знамение наш Барин творит!

— Страшно божье наказание, сильно нагрешил? — взвизгнула смехом Маша.

— Ну что вы, женщины, он просто суеверен, как все артисты, — заступилась мама.

Барин кивнул ей признательно. Где он теперь? О семье Барина во дворе не говорили, будто ее и не было тут.

Наконец Аля нашла папину могилку, но мамы не было. Ушла? Оглядевшись, Аля увидела маму у могилы со стальной звездой. Анастасия Павловна оканчивала ее уборку, кучка сорняков лежала на дорожке.

— Пошли, пошли, все уже сделала, душу свою успокоила, — поднялась мама с колен, отряхивая зазелененные руки.

Трамвай только хвост показал, пошли потихоньку до следующей остановки, скоро не дождешься, теперь вся жизнь замедлилась, кроме военной.

— Ма, а как ты за папу вышла замуж?

— По расчету.

Расчет и мама… просто не вяжется. А мама улыбнулась:

— Все рассчитала: жених старше меня, не пьет, добрый, из себя видный, женат не был. И очень полюбился он мне, образованный, а выбрал простушку. О себе ничего не скрыла: бездетная вдова, болею сердцем. Одно душе спасение — книги. Заслужу, говорит, ваше доверие. Зажили ладно, а тут ты родилась, как награда.

Папа очень хотел видеть тебя юристом.

Их нагнал пустой трамвай, мама помахала, и он притормозил.

— Спасибо, — улыбнулась мама вожатому.

Они ехали по Москве, Аля смотрела, не видя, думала о Пашке, об убиенном Павле. И гнала от себя страшную мысль: кто еще?

16

— Вчера керосин был, девушка, — сказала старая продавщица, которую Аля знала с тех пор, как стала бегать в эту лавку.

— А завтра будет?

— Должны подвезти, если не разбомбят нефтебазу.

— И когда война кончится…

— Никогда. Так и будет, в одном месте затихнет, в другом возьмется. А все мужики! Неймется им, все им мало, захапистые.

— Так наши же не хотели воевать, мир заключили с немцами, — возразила Аля.

— Так то наши. Бабы должны править в странах, они знают, каково родить, разве ж своих детей убивать позволят? Так?

Аля пожала плечами.

— Может быть…

— Точно, точно. Ну, приходи завтра.

Выйдя, Аля встала, посмотрела в даль Малой Никитской, потом на высокий забор, вздохнула, вспомнив, как она с ребятами подстерегала Горького. Он тогда жил за этим забором, и тишина там была такая же, как теперь. В один такой день «дежурства» их здесь, под забором, отыскал дед Коля. Узнав, что им тут надо, скомандовал:

— Марш домой! Не писателя Горького надо смотреть, а его пьесы да книги читать.