— На вот овсянки, отнеси Пашутке, — сказала мама, протягивая пакет, а лицо встревоженное, боится даже спросить, что в письме.

— Тебе привет, все у Игоря в порядке, — сказала Аля, и от этих слов самой стало легче.

Положив письмо в тумбочку к остальным, Аля побежала к Вере Петровне.

Все здесь как при Пашке: ковры, добротная мебель и тонкая вышивка на шторах и скатерти. Но… все иначе. Исчез идеальный порядок. На диване набросаны простынки и распашонки, стол заставлен бутылочками, чашками, мисками, тут же куча сосок в тарелке. И уйма игрушек. Медведь, колясочка на палке, кубики, даже конструктор. Все не по возрасту, все из Пашкиного детства.

— Как ты вовремя, Аля! Помоги… — И Вера Петровна подала завернутого в одеяльце Пашутку. — Неси его в кухню.

Он оказался легоньким, теплым, смешно копошился в одеяльце и морщил носик, собираясь зареветь…

И кухня все та же… Столы, буфетик, медный таз висит на стене, ярко начищенный для нового сезона варки варенья.

От жестяного овального таза с ручками шел пар. Пашутка, окунутый в воду до ушек, смолк. Глазенки широко открылись, он загукал.

— Любит воду, в отца, моряком будет, — улыбнулась внуку Вера Петровна, а глаза печальные. — Возьми от печки простынку, сейчас помою и вынимать…

Она ловко потерла малыша куском ваты, подняла на одну руку, облила из кувшина водой. По круглой спинке и реденьким волоскам на голове текли прозрачные струи, ручки ловили воздух, ножки дрыгались… какой же он беспомощный… Но молчит, нравится.

— Вот мы какие чистенькие и славные, — приговаривала баба Вера, и глаза ее стали ласковыми, умиротворенными.

Крепко запеленав, Вера Петровна опять отдала мальчонку Але, сунула бутылочку с соской:

— Корми.

Присев тут же на стуле, Аля смотрела, как чмокает Пашутка, сосет молоко, как замачивает пеленки его бабушка, и не могла постичь, почему уехала Муза?

— Наелся? — Вера Петровна обтерла рукавом залоснившееся лицо, придерживая поясницу, разогнулась у таза. — Теперь спать, спой ему колыбельную, Алюша. А я вытру таз, вот так, матрасик, простынку в него, подушечку, пошли — и понесла импровизированную постель для Пашутки в комнату, поставила на диван.

Уложив Пашутку, Аля только подумала, какую колыбельную ему спеть, глянула, а малыш уже спит. Важный такой, ротик приоткрыт, ну вылитый Пашка! Она тихо вышла.

— А мы с Верой Петровной Пашутку купали, он и моется, и спит в том же корытце.

— В корытце? Глянем в чулан, там должна быть твоя кроватка.

Пошли, отыскали. Мыли кроватку, и мама улыбалась, вспоминая:

— Купили мы с твоим отцом эту кроватку на рынке, тогда в магазинах ничего подобного не было. Новенькая, кремового цвета, с люлькой, видишь, у спинок выгнуты петельки? На них вешалась люлька. Поспала в ней ты до семи месяцев и переселилась в кроватку. В ней и Олежка, и Толяша выросли, только перекрашивали, а зря, кремовый цвет самый приятный. Они вытерли кроватку насухо, мама попробовала ее на крепость, покачала, вздохнула:

— Пашутке бы сейчас как раз люльку, да Барин сломал, сделал сыночку качели, не спросясь. Олежке уже три года было, а Толяшка маялся на одной кровати с матерью, она, Глаша, курила, разве это хорошо, ребенку табаком дышать? Я и отобрала у Барина кроватку, он побольше зарабатывал, чем близняшки, мог и новую купить.

Притащили кроватку Вере Петровне, та растрогалась:

— Помню тебя, Алюша, в этой кроватке… Теперь он всем обеспечен, а главное — любовью, — и Вера Петровна заплакала.

15

Повязывая перед зеркалом черный кружевной шарф, мама кивнула на окно:

— Засентябрило. Пока я собираюсь, ты почитай газету, там американский прокурор Кеннеди сделал прессе заявление.

Читать Але неохота, а маме, кроме нее, некому сообщать политические новости: Нюрка в дневную смену, Маша вообще появлялась теперь раз в неделю, вся в делах…

— Представь, раскрыли германскую шпионскую организацию в Америке. Тридцать три немца арестованы. Они через Испанию и Португалию передавали своим, где у американцев военные аэродромы, какие идут передвижения войск. Так зашевелились американцы. Когда куснет, каждый недоволен.

Аля все же раскрыла газету, но перечитывать рассказанное мамой, конечно, не стала. А это что? «Ленинградцы, дети мои…» Стихи. Теплота, боль, надежда, поддержка… удивительный старик.

— Мама, а правда, Джамбул неграмотный?

— Правда. Он самородок, истинный поэт.

— А ты когда-нибудь сочиняла стихи?

— Стихи… Придумала! Твоя мама бесталанная. Собирайся, поедешь со мной. Поспишь, когда вернемся.

Всегда укладывала после ночной смены, а тут — поедем. Аля внимательно посмотрела на маму. Лицо грустно-проясневшее, словно по стихотворению: печаль моя светла…

— А куда мы? Ты такая… необычная.

— Заметно? Годовщина свадьбы, поедем к твоему отцу, поклонимся, — сказала легко, будто не на кладбище, а в полк.

— А я не помешаю? — засомневалась Аля, мама редко брала ее на кладбище.

— Сегодня надо, — ответила мама.

Чем ближе остановка кладбища, тем пустее трамвайный вагон. А близ Ваганьковского сошли только они. У кирпичного столба ворот старушка продавала хилые астрочки. Хоть и не до цветов людям теперь, а все же они нужны. Мама купила белых астр и пошла мимо крестов, ангелов, оградок, решеток и даже сеток. Позади, среди густой еще зелени, осталась церковь.

Мама свернула влево. В этой аллее было попроще: ни громоздких крестов, ни памятников с ангелами. И место более открытое, деревья молодые еще и не так густо посажены. Хоронили тут не купцов и чиновников, а простой люд. Среди незатейливых крестов встречались пирамидки со звездочками.

Перед одной из них мама остановилась. Под звездой — фотография, точно такая же в рамочке дома на этажерке. Отец.

— Видишь, рядом с папой свободное место?

Да, место было ровное, поросшее темноватой к осени травой.

— Умру, похорони здесь. Для того и привела, хочу рядом.

— Мам, ты чего пугаешь? — в своем голосе Аля услышала неуверенность.

— Закон природы: родители уходят раньше детей, — мама помолчала и сказала с горечью: — Закон, который безжалостно нарушила война. А вон там, за могилкой с крестом, видишь пирамидку?

Пирамидка необычная, просто металлический каркас треугольником и звезда из нержавейки…

— Там лежит мама Игоря. Дед Коля сам этот памятничек сварил, очень ее уважал. За верность. В их семье все мужчины однолюбы, все женились только раз.

Игорь никогда не говорил о матери, ему было три года, когда она умерла от тифа.

Анастасия Павловна достала из травы серый от дождей чурбачок, поставила в ногах могилки, села, положила цветы на холмик и опустила голову, как бы оставаясь наедине с мужем. Аля отошла.

Тихо брела между могил, скользя взглядом по надписям: «Мужу…», «Отцу». «Дорогой матери…» — и никак не могла стряхнуть с души подавленность от слов мамы: «похорони здесь…» С чего это она о смерти? Все же нормально. Предчувствие? Скорее обыкновенный страх, бомбежки, отступление, бои, гибель тысяч людей. Сказать прямо стыдится, а вот так — «похорони». И после этой догадки о страхе стало легче. Если уж о бомбежках, так и она, Аля, может попасть первой… Но это не укладывалось в голове. Такого просто не может быть. Она и жизнь — одно. Все будет хорошо.

Подошла к толстому дереву, и прямо в глаза вырезанные на коре знакомые строчки: «В этом мире умереть не ново, но и жить, конечно, не новей». Простенькая витая ограда, такой же крест. Железо ограды и креста покрашены черным, но сквозь краску проглядывает ржавчина. В переплетении ограды оставлена записка. Послание ему… Развернула: «Сережа, иду за тобой!» Бумажка почти новая, а в кресте торчит побуревшая. Аля зашла в оградку, вынула зажатый меж завитков креста листок. «Спасибо, дорогой Сережа, что путь от горя указал». Обе записки без подписи. Ничего себе, «путь».