С того дня они сдвинулись с «Челкаша», читали Горького с интересом. И повезло, попали во МХАТ, посмотрели «На дне». Ходили удивленные, словно сделали открытие. Вот так люди жили? И такие? Горька сейчас же стал артистом, несколько дней кряду говорил, как Барон, жестикулировал. А Алексея Максимовича они так и не увидели, в тот же год он умер. Было это летом, всей ватагой они сидели на Тверском, вокруг зелень, солнце, а им бы лучше ненастье, Максим Горький оказался их первой общей утратой.

— Сколько бы он еще написал?.. — сказала Натка.

— Нисколько, он же старый, — возразил Пашка.

И заспорили, до скольких лет пишут люди книги. Никто не знал.

Так ни до чего и не доспорились…

Аля заторопилась домой без керосина. Мама уже пришла обедать, примус гудел на кухне, а она сидела в комнате, понурая, опустив руки с газетой на колени.

— Что?

— Киев… — уронив газету, мама сжала гладко причесанную голову: — До каких пор?.. Нельзя, так нельзя! Неужели непонятно…

Конечно, плохо, кто ж спорит, но чем она, Аля, может утешить маму?

Поели овсяного супчика, мама ушла на работу, а Аля вместо сна принялась за уборку. Вычистила, вымыла комнату и кухню, может, маме будет легче, она такая чистюля. Потом наполоскалась под краном вдоволь: одна на всю квартиру, никто не ждет, не подгоняет. А радости нет… Нюрка на своей шоколадной фабрике, Маша на казарменном положении. Столовку ее закрыли, и она определилась в санпропускник:

— Военных приказом к нам доставляют, а гражданских силком затаскиваем, никак не втемяшить людям: чистота — первое средство против заразы и вшей, для их пользы делаем, а нам только тяжкие хлопоты, смотри, чтоб мылись, одежу парь-жарь. Беженцев дополна, и все оборванные, грязные, возимся, а они нас матерят.

…Все дела переделала, можно поспать до ночной смены пару часов. Мама разбудила, когда времени было как раз, чтобы поесть и бежать.

— Я зашла к Вере Петровне, представляешь, Пашутка улыбается. Да и то, что ему, несмышленышу? Гукает и улыбается.

— Правда улыбается? — И Аля вспомнила серьезно сопящего малыша, когда он сосал молоко из бутылочки после купания.

— Да, растет новый Паша… — и мама почему-то погладила Алю по голове.

Пришла в свою смену, работалось почти легко, колечки так и выскакивают из-под сверла. Подошла Катя, промерила колечко-другое, похвалила:

— Все в порядке, и норму превышаешь, девушка. — Ни прежней улыбки, ни веселости — тоскует.

Перед обедом, пробегая мимо, крикнул мастер Мухин:

— Тебе, стрекоза, третий разряд присвоили! За сообразиловку, — и постучал кулаком по своей черной кепочке.

Это почет и деньги, она уже разобралась. Почет — приятно, и деньги нужны, она и в этом стала разбираться. На рынке все дорожало невероятно. У них деньги забирало молоко, выдавали его только детям и больным. У мамы больное сердце, Нюрка ей сколько раз втолковывала:

— Сходи, Пална, к врачу Горбатовой, тебе не откажет.

— Что я, умираю? У детей отбирать — последнее дело.

— Да мало ли их, детей этих! Себя сохраняй, ты больная.

— Неужели ты могла бы взять себе молоко вместо Пашутки?

— Насчет Пашутки, нет, не смогла бы, наш ребенок. Отнесу ему шоколадку, лома маленько… дали. Она, Петровна-то, распустит в молоке. — И, достав из кармана сверточек, отделила кусочек шоколада, завернула отдельно и пошла в третий номер, к Пашутке.

…Ну вот, третий разряд — прибавка маме на молоко! А за час до конца смены явились незнакомые здоровенные мужики, оттащили ящики с готовыми кольцами и заготовками в сторону, вырубили ток, и один из них ловко поддел Алин станок, длинным ломом. Остальные поддерживали станочек, чтоб не рухнул, не покорежился.

Стоя в сторонке, Аля молча прощалась со своим сверловочным станочком, узеньким, высоким, симпатичным. Она не протестовала, не подавляла слез, их не было. Так надо. Очередь сверловочных станков уезжать из Москвы. Глядя, как его поднимают на машину, спросила никого и всех:

— А мне теперь куда же?

Мухин не ответил, Иванов тоже смолчал.

— На шлифовку? — В ее голосе просьба и надежда.

— Шлифовку тоже демонтируем, — сердито бросил Иванов, и не приказал, а вроде бы спросил: — Станешь к токарному? — Аля поспешно кивнула. — Мухин, покажи!

Но Мухин только смотрел из-под козырька своей кепочки, сдвинутой на глаза, как Аля зажимала неуклюжую толстенную заготовку, грязную и тяжелую, как подводила резец, нажимала кнопку пуска… Всего одну проточку требовалось сделать, и вот она засияла в замасленной, чумазой заготовке. Когда сделала две детали, Мухин убежал, дел у него столько, что даже на обычные нелепо-мальчишеские слова, какими он ободрял своих молоденьких рабочих, времени не хватало.

За первый час работы Аля уходилась до пота. Чушки были, конечно, тяжелы, но еще труднее их закреплять. От напряжения дрожали руки, а от страха душа. Не уронить бы на ноги, такая железяка придавит дай боже! И больше всего — кабы не сорвалась во время работы из станка. Рванется, и… пропал станок, в который попадет, о человеке и говорить нечего. Что это за деталь такая странная, пузатая, тяжелая, некогда было думать. Детали эти она после проточки не складывала у станка, их брали тепленькими, очень, видно, нужны.

Так бы она и мучилась до конца смены, но подошел Дима, вставил и закрепил очередную заготовку с легкостью фокусника, и Аля позавидовала:

— Вот бы мне такую силу!

— Еще чего! Может, и бороду?

Он принес ключ зажима с длинной ручкой и, наблюдая, с каким облегчением стала работать Аля, сказал:

— Слушай, невеста… по случаю открытия совещания СССР, Англии и США… и начала сентября… смотаемся в киношку? Я уж и не помню, когда вылезал с завода, а теперь станков почти нет, можно. Люди «Большой вальс» хвалят, музычку послушаем, а? Ну, будь человеком!

Она согласилась стать человеком, совестно отказывать. Дима так помогает всегда… После смены поехали в центр.

— О чем молчим? — улыбнулся Дима.

Аля испуганно отвела глаза, вдруг поймет, что голодная и мечтает не о «музычке», а просто о каше? Каша — это отлично, но она все больше становится похожа на супчик, жиденькая. Летом было лучше, Аля искала возле своего фундамента под кленами бугорки, разгребала вспученную землю, и оттуда выглядывали белые шляпки шампиньонов. Из этих красавчиков на вишневой гофрированной подкладке суп получался душистый, вкусный…

— Угостить? — И Дима протянул ей горсть кедровых орешков.

Она подхватила их обеими руками, еле вместились. Дима усмехнулся:

— Не руки у тебя — ручки.

— Вкусные, — одобрила Аля орешки. — А где раздобыл?

— Секрет фирмы, — подмигнул он.

К началу сеанса опоздали, но их пустили, зал полупустой.

Киножурнал уже кончился, и Аля прямо с ходу окунулась в чужую, переполненную музыкой и красотой жизнь. Сколько солнца, света, счастья… ну, не без огорчений, но и они такие небудничные, изысканные. Стыдно, конечно, но ее мучил вид огромного свадебного торта, кусочек бы… На экране жизнь-праздник, самые прекрасные минуты жизни артиста, но вовсе оторваться от забот и волнений сегодняшнего дня, как бывало раньше в кино, и особенно в опере, Аля не смогла.

Когда вышли из кинотеатра, в ушах продолжала звучать музыка: «О прошлом тоскуя…» И вдруг ее перерезал вой сирены. «Граждане, воздушная тревога…» А они, прогуливаясь, уже прошли от Арбата до улицы Горького.

Крикнув Диме:

— Убежище рядом, беги, — Аля рванула за угол, на Большую Бронную.

Не оглядывалась, боялась, что Дима бежит следом. Ведь придется его пустить на квартиру, а там никого. Она никогда не боялась оставаться одна ни с кем из своих ребят, а Дима чужой и мужчина, а не мальчишка.

На Большой Бронной сразу за казармами выскочила тетечка с противогазом на боку, растопырила руки:

— Гражданка, в убежище, а то оштрафую!

В это время Аля поравнялась с зелеными железными створками знакомых с детства ворот, приподняла цепь, соединенную замком, и боком проскользнула во двор.