— О девушках, что живут в деревне недалеко от Гвалиора.

— В деревне? В какой? Как далеко от Гвалиора? И кто они, эти девушки?

Евнух рассказал.

— Чего же ты не привёз их сюда? — с нетерпением произнёс Гияс-уд-дин. — Сейчас, в эту погоду они были бы здесь очень кстати!

— Повелитель, — стал оправдываться Матру. — В деревнях такие красавицы — редкость, поэтому сперва я не поверил, когда услышал о них. А потом, господин, я так был занят этими муллами и маулви[82], а также разными государственными делами, что мне вздохнуть было некогда.

— Провались они сквозь землю, эти муллы и маулви! Если б я мог, всех их отправил бы к индусам в рай, пусть бы устраивали там диспуты с пери и ангелами до самого Судного дня! Как только кончатся дожди, мы двинемся на Калпи. И по пути завернём в деревню, где живут девушки. Расскажи мне о них ещё что-нибудь!

— Одна из них — гуджарка, другая — ахирка. Они охотницы. Отличные стрелки.

— Стрелки? На кого же они охотятся и чем стреляют? Глазами, верно? Да ты, я вижу, стал поэтом, евнух.

— Нет, повелитель, я не поэт. Говорю истинную правду. Они охотятся на диких зверей, а стреляют железными стрелами.

— Что за чушь ты несёшь, евнух? Красавицы охотятся на диких зверей?! Уж не выпил ли ты?

— Нет, повелитель! Я говорю только то, что слышал. Они бедные крестьянские девушки. Голод заставил их взяться за охоту. Хижина их крыта соломой и не спасает от проливных дождей. Ходят они босиком и почти без одежды.

— Бедняжки! У них, наверно, ноги опухли!

— Когда нет дичи, они питаются лесными кореньями. Если нечем залатать одежду, прикрывают наготу древесными листьями, точь-в-точь как Шакунтала языческого поэта Калидасы[83], о которой читали повелителю.

— Зачем ты называешь Калидасу язычником? Ведь здесь нет ни мулл, ни маулви. Калидаса великий поэт! И не просто поэт, а настоящая жемчужина! Ещё не было ему равного!

Гияс-уд-дин так расчувствовался, что на глазах у него показались слёзы. Евнух понял — султана разобрало.

— Повелитель, — продолжал Матру, — а имена у них какие красивые! Одну зовут Мриганаяни, другую — Лакхарани. Правда, в деревне их зовут Нинни и Лакхи.

— С кем они живут?

— С братом Мриганаяни, у него какое-то совсем простое имя, и он очень беден.

— Одари его щедро. Потом позови сюда.

— Простите меня, ничтожного! Но в чужом султанате ничего не сделаешь за деньги. Придётся ждать похода на Калпи.

— Но эти проклятые дожди! Они, кажется, никогда не кончатся! Взгляни, ливень хлынул ещё сильней! Можно подумать, что небо дало течь! Я бы сегодня же ночью выступил в поход, но в такую грязь и шагу не ступишь. К тому же реки вышли из берегов.

— Хорошо, я постараюсь кое-что сделать, хотя надежды на успех почти никакой.

— Что ты имеешь в виду?

— По свету бродят наты[84], берии[85], канджары[86]. Иногда они могут сослужить кой-какую службу. Надо попытаться.

— Да, да, конечно, мой добрый Матру! Сегодня же возьмись за это дело! А где они сейчас, эти наты или берии?

— Кто знает! Они ведь не живут на одном месте: бродяг. Иногда останавливаются вблизи деревни, иногда в лесу. Но я разыщу их.

В зал вошла служанка и, осторожно кашлянув, просительно сложила руки. Гияс-уд-дин посмотрел на неё.

— Кази[87] Азам Дидар просит разрешения войти, — робко проговорила служанка.

Султан даже зубами заскрежетал от ярости: никто ещё не осмеливался тревожить его в часы отдыха.

«Что ему, жизнь надоела?» — в гневе подумал он.

Но верховный кази был лицом влиятельным, и Гияс-уд-дину пришлось принять его. Служанка удалилась. В зал, почтительно кланяясь, вошёл кази. Гияс-уд-дин сухо предложил ему сесть и вопросительно взглянул на него. Но не успел кази и рта раскрыть, как султан заговорил сам:

— Вы же знаете, в это время я никого не принимаю. Что же заставило вас прийти, да ещё к такой дождь? Случилось что-нибудь?

— Простите меня, повелитель…

— Ладно, пришли так пришли. Я слушаю вас.

— Повелитель, строители мечети задумали нечто ужасное…

— И только из-за этого вы беспокоите меня? Да покарает вас бог! Вам бы следовало быть поумнее!

Верховный кази почувствовал себя оскорблённым. Он пользовался большим влиянием среди многочисленных патханских сардаров, а наследник престола Мальвы Насир-уд-дин в любой момент готов был пасть перед ним ниц.

— Повелитель, неверные, строящие нашу мечеть, нанесли на плиты орнамент с изображением не только из листьев и цветов, но ещё и птиц и обезьян. Плиты должны обрамлять главный вход. Резчикам-индусам запретили делать это, но они не послушались. Завтра они поднимут плиты наверх, и тогда мечеть будет осквернена[88].

— Это всё?

— Нет, повелитель! Окна на минарете сделаны не по иракскому образцу, с овальным верхом, а как в индусских храмах, прямоугольные и с каменными наличниками, на которые нанесён узор из цветов…

— Дальше!

— В главных дверях они сделали решётчатые оконца, а поверх дверей — зубцы с изображением павлинов и лошадиных голов, словно это не мечеть, а языческий храм. Их тоже установят завтра. Всё это противоречит простоте архитектурных традиций, унаследованных нами от Туглаков[89], и нашим чертежам. Увидев изображения животных, люди не поймут, мечеть это или храм.

— Может, там ещё и идолы есть?

— Разумеется, повелитель!

— Кто сообщил вам об этом?

— Муллы и маулви.

— Чего же они раньше смотрели? Ведь мечеть почти готова.

— Ну, это не страшно.

— Вам легко рассуждать. А приходилось ли когда-нибудь муллам и маулви самим строить в Хиндустане?[90]

— Нет, повелитель!

— Больше всего вас смущают птицы, обезьяны, кони и павлины. Не так ли?

— Так, повелитель.

— Но мастера следуют древним традициям, перенятым ими от отцов.

— Повелитель, это же языческие традиции. Не забывайте! Мечеть строят неверные. Они нарочно делают всё по-своему, несмотря ни на какие запреты.

— Да как же вы не понимаете, что эти бедняги не могут пойти против веления своего сердца, которое жаждет красоты?

— Что может ответить на это ваш раб, повелитель? Скажу лишь, что маулви хотят воспротивиться произволу неверных.

— Но этот произвол, да будет вам известно, может принести некоторую пользу.

Кази вопросительно уставился на султана.

Гияс-уд-дин пояснил улыбаясь:

— Павлин — красивая птица, а среди вас нет ни одного красавца! И вот, как только вы взглянете на искусное изображение павлина, так тотчас же осознаете собственное несовершенство. И ещё там изображена лошадиная голова. Это будет напоминать вам о том, что по крайней мере наполовину вы лошади. А что представляет собой вторая каша половина, вы поймёте, когда посмотрите на обезьян. Да, все вы обезьяны! Обезьяны — и только! А обезьян как ни корми, они всё равно вечно рыщут и визжат, словно голодные! Так и вы — ничем не бываете довольны! Добро ли, зло — вам всё едино! И, кроме того…

Тут Гияс-уд-дин умолк. Он, как ни старался, не мог придумать больше ничего остроумного, — должно быть, вино оказало своё действие. Кази молчал, но кровь в нём кипела от гнева. Султан взглянул на евнуха.

«Хватил через край!» — подумал евнух, а вслух сказал:

— Повелитель, пусть всё останется как было, но изображения животных надо бы убрать. Явите милость, распорядитесь.

Гияс-уд-дин кивнул головой.

— Хорошо, будь по-твоему, — обратился он к кази. — Только передай маулви, пусть все свои жалобы оставят при себе и не придираются к мастерам.