Управляющий приказал лампу в бараке затушить, чтоб, значит, семейных не стеснять. Ну, ясное дело, промеж холостых тотчас пошли разные шуточки да прибауточки, один перед другим норовил отмочить что посолоней да позабористей. Наконец вроде все угомонились, начали засыпать. Не знаю как кто, а я полночи промаялся: раззадорили меня эти разговоры и так и тянуло послушать, что там на семейной половине делается.

Утром занес я на кухню свой котелок с фасолью и рисом и отправился к месту, где мы должны были работать. На дороге-то и перехватил меня Жоан Инасио и стал допытываться, как, мол, у меня с его дочкой, может, досадила она мне чем или надерзила, вроде как ее мать, — так он в субботу ее хорошенько проучит. Я, понятно, говорю: да ничего подобного, ничем она меня не обидела и непременно, мол, я приду с ней повидаться. А сам про себя думаю: берегись, парень, не то быть бычку на веревочке.

Разбили нас на две команды. Женщины и дети подтаскивали землю.

— А ну, ребята, давай живей, кончай смех! — покрикивал десятник не столько из надобности, сколько из того, чтоб себя показать: с ним, дескать, шутки плохи, знает он нашего брата землекопа — рассуждать больно горазды: люди не скоты и прочее. Брюзга кивнул в сторону Тежо и, насупившись, пробормотал:

— Полнолуние скоро.

— Вода еще выше подымется, — откликнулся Жоан Инасио. — Но ежели только не налетит этот чертов ветер с устья, так почитай, что обошлось и урожай будет в целости.

— Больно ты рано обрадовался…

Работа кипела вовсю. Женщины сновали взад и вперед с корзинами и пели на ходу. Подмигнул я одной: как, мол, насчет того, чтоб станцевать после работы?

— А я, — отвечает, — уже с Брюзгой обещалась.

— Ну еще бы, — говорю (а сам чуть от смеха не лопаюсь), — он ведь великий мастак по части танцев.

К вечеру снова разразился ливень, да какой — вселенский потоп, да и только; похоже было, что небо давится водой и изрыгает ее на нас. Землекопы оделись в прорезиненные плащи, на ноги гетры натянули — словом, обрядились против дождя честь по чести. Худо было с подсобной силой: женщины да ребятня в такой воде мигом раскисли. Наша команда принялась наваливать камень, а остальные бегом спустились к реке и оттуда волокли наверх огромные комья глины — скреплять каменную кладку. Управляющий, видать, порядком струхнул.

— Эк его забирает, — бормотал он. — Видывал я разливы, но такого не припомню. Сколько хлеба-то погибнет, господи…

Его страхи прибавляли нам силы. На Лебяжьем острове почище было, а ничего — выдюжили. И здесь не подкачаем. Жоан Инасио от всех нас заверил управляющего: все, мол, сделаем как нельзя лучше. Тот пообещал каждому по два милрейса сверх положенной платы.

Налетел ветер, и теперь ливень лупил вкосую, и все вокруг выло и грохотало. Землекопы еле удерживались на ногах — того гляди, снесет с дамбы. На реке ни одного паруса, а у пристани в Альяндре сбилось в груду видимо-невидимо лодок и баркасов.

Вода все прибывала. До верхнего края дамбы уж меньше метра оставалось, а люди не отступали и все так же клали камень, подтаскивали землю, теперь уж всем скопом, не делясь на команды. Давно уж прогудели заводские гудки: кончилась смена, а мы и думать забыли о времени. Пожевали на ходу хлеба с салом да по глотку водки хлебнули, чтоб не простыть, да и дальше вкалывали. И ведь не понукал нас тогда никто, сами работали не за страх, а за совесть. Женщины с ребятишками молча глядели на нас из дверей барака — барак-то от дамбы всего метрах в ста находился.

— Отсюда теперь воде нипочем не пробиться, — сказал Брюзга.

— Ежели мы ее здесь задержим, тогда все спасены, — подтвердил старик землекоп.

Но через час — вроде бы так — ветер переменился и так же бешено задул с юга. Море заволновалось. А когда при такой буре еще и море разыграется — тут уж все дамбы и все землекопы на свете не в силах преградить воде дорогу. Ветер с Палмелы — вестник бедствия. Мы старались не думать о нем, мы спешили возвести наше укрепление. В той адской заварухе это было все одно что сотворить чудо. И мы сотворили его своими руками.

Ночь навалилась на нас с размаху — о ней мы тоже позабыли. Но ливень поутих, и землекопы порешили довести дело до конца; нельзя дать реке нас переупрямить.

И вдруг раздался гул — весь остров от него содрогнулся. И кто-то закричал не своим голосом:

— Море прорвало южную плотину!

— А-а, чтоб ему, этому ветру!.. — в ярости выругался Инасио.

Вокруг была кромешная тьма. Со скотного двора доносилось неистовое мычание одуревшей от страха скотины. Кричали люди. Кто-то из наших не выдержал, побежал, хотя Жоан Инасио не велел нам двигаться с места.

— Вернитесь, куда вы, вернитесь!

— Море прорвалось, теперь всем нам крышка! — закричал старик землекоп.

Мы очутились в ловушке и метались между бараком и дамбой, силясь отыскать местечко, куда вода еще не достала. Но она заливала все вокруг сплошным потоком. Ночь прямо исходила отчаянными воплями. Сроду я не видывал такой дьявольской сумятицы. Будто диких зверей выпустили из клеток. Добежав до барака, я повернул назад, к дамбе. Смерть хватала меня за пятки, я слышал крики тех, кого она уже схватила… Ох, как они кричали! Стоны, вопли — сдавленные, хриплые — сливались в нечеловеческий вой, хватали за сердце. Я все бежал что было сил, какие-то люди, тяжело дыша, бежали бок о бок со мной. Один вдруг споткнулся, упал, и вода тут же сомкнулась над его головой. Я припустился еще прытче, хотя ноги меня не слушались, подкашивались, а смерть, подлая, так и норовила утянуть меня в бездну. На скотном дворе ополоумевшие со страху животные разломали загон и с надрывным мычанием и блеянием понеслись в сторону дамбы. Теперь я уже шел по горло в воде, не надеясь на спасенье; с каждым шагом земля, все быстрее уплывала из-под ног, и вот я уже не смог нащупать дна. Все кругом было сплошное море. Я забарахтался в воде, силясь выплыть, и вдруг натолкнулся на что-то большое, плывущее рядом со мной. «Бык», — понял я и, поднатужась, вскарабкался ему на спину. Бедное животное тоже искало спасения. На нем я добрался до подножия дамбы, но вылезти на нее у меня не хватило сил. Наверху метались темные фигуры, они воздевали руки к небу и что-то кричали охрипшими голосами. Другие темные фигуры судорожно цеплялись за сваи.

— Держитесь, держитесь, товарищи! — кричали с плотины, и голоса их захлебывались слезами.

Бык подо мной вдруг весь обмяк и начал уходить под воду, а я в отчаянии стал молотить его по спине кулаками, словно это могло его оживить. Но он только бился в предсмертных корчах и жалобно мычал. Со стороны Альяндры послышалось ответное жалобное мычание. Бык задрал голову — высоко, как только мог, аж рогами до спины достал, рванулся — я схватил его за рога, чтоб помочь ему, и вдруг почувствовал, как бока его холодеют, он слабнет все больше и уходит вместе со мной в черную глубь. Закричал я тогда, первый раз за все время. Закричал, но голос мой оборвался, горло мне сдавило, я хотел что-то сказать быку, подбодрить его, но не мог выдавить из себя ни звука.

И вдруг — сам даже не понимаю, как мне это в голову пришло, — вытащил я нож и давай колоть им быка. Его горячая кровь потекла по моим онемелым рукам, она согревала меня, горячая, как сама жизнь, но бык издыхал: у него уже не было сил бороться со смертью.

— Держитесь, товарищи!

И снова крики, стоны. Голоса умоляли, плакали и замолкали…

Бык все ниже кренился мордой к воде, кренился и мычал, потом вдруг взревел и, осев, поволок меня за собой в глубину. В эту самую минуту тело какого-то утопленника ударило меня по ногам, я забарахтался, задвигал руками, поплыл, поплыл и наконец уцепился за сваю.

С дамбы донесся чей-то голос:

— Из Кайса должны прибыть баркасы — не могут же нас бросить так, без помощи. Видно, Тежо не дает им сюда пробиться.

А вода все поднималась и поднималась. Ветер с Палмелы, злосчастный ветер, все не затихал, и море гнало и гнало вспять воды Тежо.