Добрый Мул стоял на пороге, приставив руку к глазам. Я подошел к нему, совсем близко подошел и положил руку ему на плечо. Он повернулся ко мне лицом, но его выцветшие голубые глаза (может, оттого и мил мне голубой цвет?) глядели куда-то мимо меня.

— Кто это? — спросил он.

Я вытащил гармошку и заиграл «Гальито» — когда-то он научил меня этой песенке.

— Ах ты бродяга, ах ты побродяжка мой милый! Ну и ну! Долгонько я тебя не видал да уж и не чаял, что свидимся!

Он провел рукой по моим плечам, ощупывая их, потом пальцами дотронулся до моего лица и велел мне скинуть кепку.

— А ты, однако, не причесываешься, как тебе Мариана наказывала. Вырос-то как, совсем мужчина стал. Сколько же тебе годов-то нынче? Ну да, скоро восемнадцать стукнет. Ах ты побродяжка мой милый, Рыжик ты мой, дьявол тебя побери! Ты поди голодный, — забеспокоился он.

И напрасно я божился, что сыт, старик мне не поверил и повел меня в дом. Там нас встретил паренек (видно, он жил в этом доме). Он подхватил старика под руку и усадил за стол.

— Вот теперь он у меня в помощниках, — продолжал рассказывать старик. — Ты, понятное дело, удивляешься, где Мариана. Мариана-то ушла от меня. Тогда еще, после тебя вскорости. Побранились мы с ней как-то раз, она возьми да и брякни мне: мол, жила она с тобой. До того ни разу я ее пальцем не тронул, а тут избил палкой до полусмерти. Ну она и сбежала. А я остался один-одинешенек.

Я стал говорить ему, что Мариана все это выдумала. Он в ответ только руку мне сжал, крепко так. В честь возвращенья моего поужинали мы жареной колбасой, целый кувшин вина выпили. Я потихоньку сунул пареньку денег, сделав ему знак, что, мол, старик ни о чем не должен догадаться.

— Ты переночуй здесь, — сказал мне Добрый Мул, — а завтра в Вила-Франке открывается ярмарка, ты бы пошел туда… Жаль, никто тебя там не ждет… — Потом стал он меня расспрашивать, по каким местам судьба меня носила да чем я занимался, и все дивился, как это я по кузнечному делу нигде пристроиться не сумел. Здесь разговор на кузницу перешел. Припомнил старик, как я лошадь усмирял и в первый раз на вечеринку ходил — Шляпа-то твоя так здесь и осталась.

Он велел парню отыскать ее, и я напялил ее себе на голову.

— Ты в ней — что твой помещик, — пошутил старик. — Ты себе завтра непременно куртку купи. Тиковые, они недорогие.

А я ему в ответ:

— Я землекоп, и работа моя мне по душе, а куртку, что ж, куртку купить можно — отчего не купить? На ботинки, те самые, желтые с белым, на них, понятно, денег не хватит. Да что там ботинки — на сапоги простые и то, пожалуй, не наскребешь. На ярмарке захочется пирожками полакомиться, и на корриду билет купить надо — разве на все денег напасешься?

Улеглись мы со стариком, но заснуть не могли долго: все вспоминали доброе старое время. Старик меня уговаривал:

— А что тебе не остаться здесь насовсем? Ведь дом этот все одно что твой. Завсегда он для тебя открытый. Коли работы не найдешь либо голову тебе приклонить негде будет, знай, что тебя здесь ждут. У меня ведь, кроме тебя, никого нет, да и у тебя в целом свете ни одной живой души. Сильно я, парень, по тебе горевал. Я уж один с кузней не справляюсь, а на двоих-то бы нам хватило, да ты еще гармошкой подработал бы на вечеринках.

Что и говорить, сеньор, отрадно мне было слова эти слушать. И не льстился я на его уговоры, а все же приятно.

Наутро отправился я на ярмарку, — звал старика с собой, но он не захотел и только попросил, чтоб я с корриды программку для него захватил, он, дескать, приклеит ее в таверне на стенку рядом с другими.

По пути заглянул я в таверну к Терезе — здорово она состарилась, поначалу было и не признала меня. Когда часы я отцовские из кармана вытащил, тогда только припомнила. Обрадовалась, угощать стала, налила вина стакан, потом другой. Задаром я, понятно, угощаться не захотел, да еще, чтоб показать, что я при деньгах, и третий стаканчик пропустил. Захмелел я порядком, и первый, кто этим попользовался, был мошенник-портняжка: всучил-таки мне куртку не по росту. Да ловко как: подвел к зеркалу, тут огладил, там обдернул — я и попался с пьяных-то глаз. А он, плут, еще и приговаривает:

— Сидит как перчатка!

Уплатил я ему за куртку и пошел прямиком по дороге в Вила-Франку. Вино во мне играло, и так мне вдруг весело сделалось, что я вытащил гармошку и под собственную музыку ввалился в таверну, что подвернулась мне на дороге, и прихватил еще стакан.

Тут уж я и вовсе в пляс пустился, а потом с какими-то двумя парнями отправился глазеть на быков. Парни сперва над моей шляпой все потешались, потом на куртку перешли.

— Ты только глянь на эту куртку, — захихикал один из них, — не иначе, она досталась ему в наследство от того великана, что в балагане показывают.

Тут уж я не стерпел, говорю:

— Я эту куртку всего час назад как купил. Новехонькая, в первый раз одевана.

— Околпачили тебя, парень, почем зря.

Вижу, парни правду говорят, ну, думаю, погоди, портновское отродье, попадешься ты мне… Тут толпа загудела: видать, быки были уже совсем близко. А какой-то уличный болван заприметил меня и закричал своим дружкам:

— Гляньте, братцы, вот и матадор объявился!

Я, понятно, не мог на это смолчать:

— Кто из нас матадор, мы еще посмотрим, а только не миновать тебе, парень, на бычьих рогах проехаться.

Но, как говорится, коли быть собаке битой, найдется и палка. Угораздила меня нелегкая сунуться к этим проклятым быкам! Чистое чудо, что я из этой передряги живой вылез. Все, как завидели стадо, мигом убрались подальше, а я, вишь ты, удаль свою захотел показать: притулился тут же у забора, стянул с себя шляпу и, облюбовав подходящего бычка, решил с ним позабавиться. Бык-то оказался престрашенный (это уж мне потом рассказали, тогда-то я и не разглядел его толком, даже какой он был масти, не запомнил). Помахал я ему эдак шляпой и кричу:

— Эй, бычок! Ах ты мой миленький!

А он, сволочь эдакая, как бросится на меня, и вмиг я у него на рогах очутился. Дальше все темно; помню только, как я наземь грохнулся и как он рогами меня еще раз наподдал. Очухался я через два дня в больнице: на ноге рваная рана и два ребра сломаны. Зато в газетах про меня пропечатали. Я после долго с собой обрывки эти таскал, где фамилия моя красовалась.

После больницы воротился я опять в родные края. Тереза меня приютила, подкормила — деньги, мол, отдам, когда будут. Так и прижился я у нее. Все думал вернуться к Доброму Мулу, да без программки-то вроде совестно было… Раз издали увидал Лобато — подивился, экой он стал старый пень. Племянница его давно замужем, продавцы все новые. Курчавый куда-то исчез, и никто о нем ничего не слыхал. Хотел было я наняться в лавку грузчиком, да, поразмыслив, решил, что негоже землекопу таскать на себе мешки да тюки.

Настала зима, холодная, злая. Повадился я каждый день ходить в Кайс: там собирались со всей округи безработные землекопы. Однажды вечером предложили нам одну выгодную работенку: укрепить дамбу — водой ее сильно поразмыло, того гляди, прорвет. Деньги давали хорошие. Работа, конечно, рисковая, да ведь даром нигде денег не платят: лучше такая, чем вовсе никакой.

Да, забыл я вам еще рассказать, как в тот вечер, когда я в таверне на гармошке играл, один слепец меня зазывал к себе в поводыри. Я было поначалу даже разобиделся — за кого, дескать, он меня принимает, да он стал мне расписывать, мол, с ним я куда больше выручу, чем на любой работе, ну и сговорились мы с ним, ежели я ничего не найду, он берет меня к себе.

Ну, я вам скажу, и попали же мы в переделку с этой работой… Дождь в тот день хлестал как из ведра, небо висело низко, хмурое, похожее цветом на оберточную бумагу. И Тежо пучился, разливаясь прямо на глазах, и гнал к морю глинисто-мутную воду. Да уж, сеньор, второго такого дня в моей жизни не отыщется.

Помню, в душе у меня все так и играло. Жоан Инасио ко мне подошел. «Ну, парень, говорит, пойдем реку замирять, ишь ведь как ее пучит. Не забоишься?» Больше ни об чем он меня не спросил. По плечу только потрепал и отослал к землекопам; мы все должны были переправиться через Тежо, а там добираться пешим ходом до Лебяжьего острова. Обрядился я в непромокаемый плащ, прорезиненные штаны и вместе с другими, зажав в руке лопату, стал ждать отправки, а толпа глазела на нас, вроде как на героев. Ветер валил с ног, и река вся покрылась сплошными мелкими барашками, словно ее плугом исковыряли.