Бабы возмущенно загудели, мол, не буровь, чего не надо, а Евлания подивилась: ну и бабы, кого хошь перешибут дружным хором!

— Ладно, бабоньки, разговор этот промеж нас. Я вас предупредил? Предупредил! Нонче разговор — завтра дело, вот и смекайте сами! — Председатель подошел к окну. — Вот уж погода-то нисколь нас нынче не обидела, а? Картошку прибрали до падеры… Давайте, бабоньки, определяйтесь с покупкой поросят. Завтра начнем выписывать. Неограниченно.

Это к Евлании вроде не относилось, легко подумалось, что зачем они ей, боровок или свинка, последнюю курицу пустила под топор лет десять назад и дочери, она тогда только замуж вышла, в сумку вместе с корчагой груздей упаковала. Конечно, держивали они с мужем всякой живности. Так это когда было! Мужа уж пятнадцатый год нет, с ним и хозяйство упало, одни куричошки трепыхались в стайке.

— Евлаха, ты как, надумала поросенка брать? — ткнула ее острым локтем в бок Тюнька Романова.

— А на лешака он мне? — отвлеклась от своих мыслей Евлания. — У меня печень не пускат свинину.

— Дак робятам, им че, хоть конину, лишь бы мясо. У-у, я дак двоих возьму, раз дают. Сельпо еще, будь оно неладно, наблазнило: примем картошку, примем, а я от жадности окромя пятнадцати огородных еще в поле десять соток картошкой засадила. Ломила эту елань, все казанки об картошку исторкала, а они, холеры, сельповские-то, на центральной усадьбе у всех приняли, диво по асфальту-то возить! С тем и план свой выполнили, а к нам ноженьки подкосились ехать. Куда теперь с картошкой? Не, двоих возьму! — Тюнька Романова возбужденно поерзала по сиденью автобуса.

— Ты нонче тоже «розу» сажала? — снова ткнула Евланию в бок Романова.

Евлания утвердительно мотнула головой.

— Ну, безвредная картошка, — довольно продолжала Романова. — Ой и намаяла она меня, как гнездо — так ведро! А ты сколь сажала-то?

— Да тоже множину. Разохотилась. Думала, сотни на две сдам, хоть подмогну Катерине пальто справить. А не приняли. Так и стоит в ограде. Может, приедут еще.

— Ак как! В газетке же сельпо-то хвалили — план, дева, перевыполнили по закупу картошки у населения. Мой ажно заматерился.

— Дак понятно. Куда теперь с картошкой? У моих в городе ни погреба, ни подпола. В сумке много ли увезешь? Да и некогда им часто бывать…

Автобус тронулся. Грунтовая дорога, еще недавно наполненная движением машин с зерном, была свободной. По ней прошел грейдер, и лысая, без пыли, середина отсвечивала в лучах заходящего солнца.

Раза два автобус, чихнув, останавливался, и шофер подолгу ковырялся в моторе. Сидевшие в автобусе оживлялись, ругали район за плохое снабжение запчастями, советовали Кольше взять бутылку и найти «канал», по которому кто-то уже сумел добыть запчасти в той же «Сельхозтехнике». Евлания молча слушала, переживала за шофера, молоденького, только из армии, и ей хотелось, чтобы Кольша не осердился и чтобы ему поскорее дали новую машину, а то ведь сколько уж парней в город сбежало из-за этих самых запчастей. А Кольшу будет жалко — рукастый парень у Ершовых. Хоть на комбайне, хоть на тракторе сможет. И автобус этот сам, говорят, собрал, где-то достал все эти внутренности, без которых автобус стоял, наверно, года два.

Ей как-то хотелось загладить все, что было в дороге, словно это она, Евлания, сглазила автобус, и он уросил. Евлания не вышла вместе со всеми, а попросила высадить ее на обратном пути возле своего дома. Когда автобус остановился, Евлания спросила Кольшу:

— Пить хочешь? Я тебе кваску с хренком вынесу, запалился ты со своей уродиной.

— Не уродина вовсе, — обиженно пробурчал Кольша. — Квасу выпью.

Евлании было приятно, что Кольша обиделся, у нее как-то спокойно стало на душе, и она бегом побежала к погребку, где у нее в деревянной лагушке, заткнутой вместо пробки корнем хрена, был сделан квас, настоящий, солодовый.

Нацедив стеклянную кринку, понесла Кольше и с удовольствием смотрела на его острый, гуляющий вверх-вниз кадык.

— Ух и ядреный! — блеснув слезой, улыбнулся шофер. — У нас такой уж давно маманя не делает.

— А ты ко мне заезжай, — быстро предложила Евлания. — У меня всегда есть. Мамане-то кланяйся, пусть не забывает свою деревню.

— Вспоминает, вспоминает. Любите вы, старушки, из ничего сказки выдумывать.

— Старушки… — Евлания даже руками всплеснула. — Это кто хоть старушки-то? Мы ли, че ли, с твоей матерью?

— Не я же! — раскатился хохотом Кольша. — В-во! Мать тоже обижается. Намажется кремом и пристает к отцу: «Помолодела я, Иван?» Умора!

— Ну ладно, поезжай. Посмотрим, как ты сам в пятьдесят-то годов состаришься али нет.

Это уж вовсе рассмешило Кольшу, и он, хохоча, развернул автобус.

Евлания еще немного подумала про мать его, Ксюшу, подивилась быстротечности времени и в какой-то уверенности, что Кольша никуда не сорвется из колхоза, останется, застребышек, с матерью, вернулась в ограду.

У заплота, закрытые старыми половиками, стояли кули с картошкой.

— А ведь и вправду, должно быть, не приедут принимать ее. — Она давно привыкла говорить вслух сама с собой. — Дак куда же я с картошкой-то?

Она прошлась по ограде, вошла в стайку. Даже запах навоза давно выветрился в ней. В углу еще с прошлой осени лежала большая куча соломы — везли на тракторе солому на ферму, возле ее дома обронили почти три навильника, не пропадать же добру, все равно бы машины в снег втоптали, взяла и перенесла в стайку. Хотела в гряду огуречную вложить, да навозу привезли достаточно, обошлась.

Торопиться ей было некуда — выходная. Она вошла в огуречник. Там, приваленная к забору, лежала колода, из которой она раньше кормила свиней. Отвалила ее. Колода была легкой, основательно проветрившейся за годы. Евлания унесла ее в стайку. Постояла. Потом, взяв лопату, начала окапывать стайку. Она еще не совсем уговорила себя взять поросенка, но в ней просыпался крестьянский азарт, заботы, связанные с поросенком. А когда уж перетаскала всю картошку в подпол, не оставляя места надежде на заготовителей, то наверняка знала, что завтра выпишет себе поросенка, а там будь что будет!

…Она долго приглядывалась к розовым поросюшкам, свинарка и весовщица поторапливали ее, а Евлания даже огрызнулась, мол, тут спешить не след. Потом взгляд ее уцепился за длинненького, рюхающего в углу клетки поросенка, она ухватила его поперек и потащила, визжащего, к весам, довольная.

— Вот этого. — И сунула в корзину на весах. — Ишь, какой басенький, — чесала у него за ухом, — ишь, какой хрячок, — говорила она Тюньке Романовой. — Как глянула, так и понравился.

— Повезло тебе, — порадовалась Романова. — Тут, видно, один хрячок и был, остальные свинки. Но я все одно пару беру.

…Поросенок забился в солому и тихо лежал.

— По мамке тоскуешь, а? — разворошив солому, потянулась к его уху Евлания. — А я, гли-ко, че тебе достала, парень! — Она, высоко подняв банку, вылила в миску — колода ему пока велика — молоко из заменителя. — У нас тут можно достать, если хорошо попросить. Тоже, поди, люди. А я подъехала к кладовщице с отравой для мух. Дефицит почище заменителя. Побалуйся, а потом, парень, картошку будешь есть. Знашь, сколь ее у меня, картофки-то?

Поросенок тянул молоко из заменителя. Евлания стояла над ним, любуясь.

— Вот, парень, пей давай. Телятки тоже его пьют. Молоко, парень, не про вас, в городе его ждут. Может, насмелюсь я корову купить, погляжу, как наладятся теперь с сенокосом-то. Одной-то, парень, худо корову держать. Только погляжу на внуков — душа замирает. Тянутся вверх, а основа жидкая. — Поросенок, оторвав рыльце от миски, рюхнул. — Подержу сколько могу корову, а? Увезут сметанки, маслица. Мне-то много ли надо? Только ведь начать, а потом все по кругу…

К Октябрьским праздникам приехала дочь с семьей. Младшая внучка, Танюшка, побежала смотреть поросенка — никогда не видела живого поросенка, только по телевизору.

— А он не укусит? — боязливо спросила она Евланию.

— Да он же совсем дитя, — успокоила Евлания. — Как ты.