— Тебе разве с людьми всегда интересно да весело? — ответил дед.

— Ну все же и поговорить надо…

— Вот ты приехал, с тобой и поговорю. Должно, из самой Тюмени прилетел. Приходят ко мне те, кому я нужен. А так, без нужды чего же глаза людям мозолить? — Пимы недовольно шевельнулись, один лег на другой.

Собаки у крыльца оторвали от лап морды и, не мигая, разом глянули на деда.

— Ты по какой части работаешь? — спросил он.

— Строитель я, работаю в главке, — обрадовался предметности разговора Кузьмин.

— Телевышку, что ли, будете теперь в тундре строить? — насмешливо спросил дед.

— И телевышка будет, дела-то здесь ожидаются большие.

— Вот-вот! Взроете тундру, оленю ничего не оставите. С умом бы по тундре ходил, так хорошо бы. Вот такие, как ты, молодые да горячие, давай-давай, мол, лес рубят — щепки летят. А то не примечаете, что щепки прямо в глаза летят. Не вам, деткам вашим. — Дед снова замолчал, подобрав ноги в пимах к животу. — Тебя как звать-то, молодец?

— Володя, — запоздало представился Кузьмин. — Володя Кузьмин. А что, Яков Андреевич, за щепки вы имеете в виду? — Он смело поглядел на деда.

Тот окинул взглядом Кузьмина: мол, стоит ли тут с тобой лясы точить? Встретив открытый взгляд Кузьмина, снова насупил дремучие свои брови.

— У тебя план, да? Ты к цели, должно, рвешься? Тебе лишь бы ее обротать, да?

— Ну, в общем, так оно, наверное, — смущенно признался Кузьмин.

— А ты погляди, парень, что за щепки летят. Природа надрывалась, земля холодная все силы отдала, чтоб деревья поднять. Ну не здесь, южнее, у Сургута. Дорогу железную построили. Хорошо. А по обе стороны лес навалом лежит. Здоровый такой. Был я там. Ну туда, в Сургут, все везут и везут, даже от поездов тесно. А оттуда-то не везут. Нефть по трубе идет. Значит, лес дополнительно валят по обе стороны трубы, расчищают, стало быть, место для нее. А еще и шараги под электричество ставят, тоже лес по обе стороны валят. А еще-то и зимник ладят как бог на душу положит. Тоже лес по обе стороны валят. Сколько лесу загроблено, и забыли о нем. Всё спешат и спешат. Чего бы лес этот в обратный путь не погрузить, а? Неужели он там никому не нужен? Да хотя бы на спички. Да что хочешь, раз на то пошло. Но если грамотно, по высшему образованию все делать, так неужели нельзя одну полосу расчистить? А еще ведь и десяти лет нет, как все тут развернулось. Как дальше быть? — Он большим пальцем руки почесал бровь, на лбу гармошкой сбежались морщины, и он впервые прямо и открыто посмотрел Кузьмину в глаза: как, мол, ты-то все это понимаешь, или тебе все равно?

Кузьмин смотрел на загнутые кончики пимов и думал, что, наверное, у деда очень больные ноги и здесь ему никто не поставит банки на радикулитную спину, никто не принесет при нужде сердечные капли. У него здесь нет ничего, что сопровождает обычную старость. Он тут один на один со своими тревогами и заботами. Пропитан ими. Сухой, высокий сидит он рядом с Володей Кузьминым и весь наполнен незнакомой Кузьмину торжественностью жизни, мудростью, которые воспитало его одиночество, каждодневное общение с природой.

Кузьмин не смел коснуться тайны его одиночества. Ведь не могло же это быть пустяком, если человек взял и ушел сюда, в тундру, лишив себя всех удобств цивилизации.

Его не могли не любить женщины. Он и теперь, в свои преклонные годы, был строен и приметен, как всякий, много ходивший и привыкший к свежему воздуху человек. Кузьмину было трудно представить, чтоб кто-то вот так, запросто мог бы подойти к старику и, снисходительно похлопав по плечу, спросить: «Ну как, дедок, житуха?» Нет. Старик дисциплинировал каждое движение, заставлял подчинить слова.

Больше всего, думал Кузьмин, к дедовым рукам подошла бы указка, старенькая, деревянная, залоснившаяся. И если бы это было у школьной доски, он мог бы воспитать у детей влюбленность в землю, на которой они поднимались и жили. Учил бы без громких слов, без надрыва…

— Наслушался, должно, про меня всякого. Робеешь. А ты не робей, говори, зачем я тебе понадобился, — прервал молчание дед.

— Успеется, Яков Андреич, интересно мне возле вас. Торопиться не хочется, — повеселел Кузьмин.

— Вчера вертолетчики сбросили мне гостинец. А еще пакет. Важный. Теперь и жить веселее. — У деда, видимо, в самом деле было хорошее настроение.

Распрямился и Кузьмин, радуясь разговорчивости Якова Андреевича. Не частой, наверное, и не с каждым.

— Ответ я получил из научно-исследовательского института, из Ленинграда. — Он достал из необъятного кармана пиджака сложенные вдоль газеты, какие-то конверты, потом перекинул руку в другой карман и осторожно вынул большой голубой конверт с красным грифом вверху.

Письмо по краям успело залохматиться. Кузьмину представилось, как нетерпеливо ждет Яков Андреевич почту. Как неторопливо и обстоятельно читает от первой до последней строчки все газеты. И возвращается к ним по мере осмысления прочитанного не раз и не два, пока не получит новые.

— Вот. Почитай. Интересно. И тебе может пригодиться. — Он протянул Кузьмину письмо.

Он читал и изумлялся осведомленности сидевшего рядом с ним старика.

— Я бы, Володя, еще погодил посылать. Но вижу — народу в тундре много становится. А откуда люди знают ее? И без знания навредить могут, просто напакостить. Да и тундра не безобидна. Когда снег тает, сколько неожиданностей бывает. Одни оползни чего стоят пришлому человеку! Здесь все как по клеточкам шахматным надо. Каждая фигура по своим правилам живет.

Вертолетчики развели в стороне дымокур, и косматые обрывки его щипали Кузьмину глаза. Зато не было гнуса. Собаки тоже повернулись носами к дыму и блаженно дремали, забыв о Кузьмине и вертолетчиках.

Солнце незаметно валилось набок, и тундра от этой близости к светилу полыхала у горизонта таинственно и чуждо. На Урале, где Володя Кузьмин рос и учился, знакомые колки и поля утопали в солнечном мареве и как-то по-женски нежились в его лучах.

Здесь солнце не грело тундру. Она, как холодная женщина, была непроницаема и недоступна.

— Реки тут — главные дороги, — снова заговорил старик. — Видно, учли мои наблюдения. Сработало там что-то. — Он поднял вверх указательный палец. — Очистили реку. Дно углубили. Выставили береговые и плавучие знаки. Сигналы теперь подают световые. Все как надо. На каждый километр — четыре знака. И служба наблюдения появилась. Бывали они у меня не раз. Я так думаю, что содержать реку в судоходном состоянии хлопотно. Все это нагородили для вас, первопроходцев. А вы что делаете? — спросил он горько, глядя укоризненно на Кузьмина, словно он и есть та армия первопроходцев. — Я нынче перед навигацией был на реке. И что увидел? На льду кто-то не пожалел оставить два металлических контейнера, железобетонные плиты, кольца, сваи, бочки с битумом. Я в райком написал. Пока там выясняли, как и что, — ледоход кончился. Что утонуло, что лед унес. Аварийная ситуация. Да… Тральщик пригнали. И давай вытаскивать грузы эти. Так еще и трактор нашли. Новехонький! Вот ты бы свою, кровно нажитую машину из личного гаража так, за здорово живешь бросил? А тут все бросают! У рыбы, должно, от страха животы скрутило. Сам суди, как тут беспокойству не быть? Теперь вот еще ты со своим главком армией выйдешь в тундру…

Да, примерно такими военными терминами и пользовался на совещании заместитель министра, когда речь шла про обустройство месторождения: плацдарм, создать ударный кулак… Кулак по срокам, по обустройству, а значит, и по всему, что тут хранила природа в первозданности и неприступности.

И вспомнилось Кузьмину, как он минувшим летом собирался в отпуск в Грузию. Взял в библиотеке книгу, которая так и называлась «Грузия». Толстая, с цветными вкладками, подробными описаниями фауны и флоры. Уезжая на месяц в отпуск, Кузьмин заранее знал, где и какие целебные источники, что посмотреть, что можно трогать, а что — заповедно. А вот сюда, в тундру, он собирался всего один вечер, цифры изучал, калькуляции, чертежи проектов. Бросил в портфель пару чистых сорочек, носки. Тогда, собираясь в Грузию, он заботливо упаковал в подарок случайным спутникам по отдыху несколько пакетов вяленой рыбы… А вот деду этому не привез хотя бы первых помидоров или пучок редиски. Просто ехал в командировку, обремененный, перегруженный заботами.