До конца отдохнуть Широкову не дали — вызвали телеграммой. Неразборчивая такая телеграмма пришла. Понял лишь, что Скуратов увольняется, план сентября под угрозой. Билеты были только до Свердловска. О Тюмени никто и слушать не хотел, рейс не каждый день, летите, мол, в Свердловск, а там рукой подать.

Тяжеленный чемодан, несмотря на отнекивания, Раиса все-таки сумела отправить с мужем. И еще арбуз. Он здорово мешал Игорю Борисовичу. Большой, ярко-полосатый, как полпред камышинского базара.

В Свердловске к Широкову приставали, чтоб продал. Видимо, жалели его. Руки тянуло в разные стороны, он быстро устал и про себя чертыхался.

У платформы стоял скорый поезд «Россия». Девушки-проводницы слетелись на какой-то интересный, видимо, разговор. Они оказались как раз на пути Широкова. Он не стал их обходить, врезался в эту молодую толпу и усталым голосом спросил:

— Девочки, я успею купить билет?

— Нет, всего пять минут осталось до отхода. — И отвернулись.

— Девочки, возьмите меня, а? Я потом куплю билет, есть же у вас бригадир. В самом деле тороплюсь!

— Заходите, — сказала одна, и все снова отвернулись, словно это был не конец отдыхательного сезона, а январь.

Арбуз и чемодан он сразу поставил под лавку и хоть на время отделался от смертельно надоевшего груза.

Поезд снова повез его Предуральем, потом мимо густой лесополосы. И ему вспомнились две девчонки, будто только что выскочившие из вагона. И вдруг Широкова перестал мучить вопрос, записал или не записал он в кондуите вопрос с сушилкой. И вообще Скуратов мог быть поэнергичнее с напоминанием, а своим увольнением бьет Широкова прямо под дых.

Интересно, чего добились эти девчонки? Вот бы сейчас, а не тогда сели в поезд, он бы им арбуз отдал, они такого и в глаза не видывали, а он именно красный и с черными семечками.

Бойко шедший поезд начал сбавлять ход, и навстречу Широкову подплыл знакомый перрон разъезда, на котором вошли в вагон хохочущие девчонки.

Словно какая-то пружина распрямилась и бросила Широкова в купе проводницы.

— Стоим?

— Да, впереди какая-то задержка с отправкой товарняка. Минутки через три покатим.

Широков отпружинил к своему купе, схватил чемодан, сетку с камышинским арбузом и попросил проводницу отпереть дверь.

— А говорили, торопитесь! — усмехнулась она, открывая дверь.

— Действительно, — бормотнул Широков, застеснявшись своего порыва и закрывая дверь изнутри тамбура.

Он вернулся в купе и уставился в окно. У крыльца пристанционного барака возились в песке ребятишки, грязная лохматая собака дремала, положив голову на лапы. Через мгновение поезд тронулся и разъезд исчез.

В конце концов, подумал Широков, никакой остановки могло не быть и он никому ничем не обязан, никакая остановка не входила в его планы. Хорош бы он был, представ с арбузом перед этой Верой!

Широков поежился, авансом пережив унижение, которое мог испытать, и удивился мальчишескому порыву в себе, быстро освобождаясь от недовольства собой.

ПРИЧУДА

Кузьмин в который уж раз подвернул под щеку прохладный бок тощей гостиничной подушки, зло шлепнул себя по плечу. Комары звенели и с размаху пикировали на его большое тело. З-з-з… Один продолжал другого, и вся комариная компания издевалась над его беспомощностью.

«Не уснуть, — решил Кузьмин и встал. — Ни потемок, ни рассвета, — раздраженно подумал он. Закурил, отбиваясь струйкой дыма от наседавших комаров. — Бешеные… Словно специально для них белые ночи природа придумала». Он достал карту, с облегчением подумал, что до зимы еще далеко, успеют они как следует подготовить десант строителей.

На пол упал листок бумаги в косую линеечку, сложенный вчетверо. Усмехнулся про себя Кузьмин: стариковская причуда. Может, и причуда, только что это не идет из головы Яков Андреевич? Насмешливый, колючий? Как гвоздь в памяти торчит, о чем ни начни думать, все равно на него наткнешься.

Когда уезжал из Тюмени, начальник главка посоветовал:

— Есть километрах в семидесяти от Тундрового изба. Старик там живет. Лучше него никто тех мест не знает. И тебе может дать совет, как лучше зимник пробить. Помнишь, к Мангазее тропу геологи торили? Старик в проводниках был.

Минувшим днем Кузьмин летал к нему. Вертолет долго кружил над старой избой, выбирая площадку для посадки. Внизу сбились в кучу собаки и надрывались в лае. Винтокрыл, вздыбив на их хребтах шерсть, подпрыгнул и прочно встал на взлобке.

Долго никто не выходил на крыльцо. Кузьмин решил было, что нет в избе никого. Но вот скрипнула дверь, и на пороге появился высокий дед. Он быстро глянул на Кузьмина и сел на ступеньку крыльца. На нем были высокие, за колено, пимы. Загнутыми носами они косили в противоположные стороны. Кузьмину показалось, они с вызовом, задиристо смотрели на него. Понял — пимы по хозяину. Их неровные края истончились, указывая на долгий срок службы. Пимы приняли форму дедовой ноги, и поэтому, слившись вместе с хозяином в одно целое, оба пима так выразительно смотрели на незнакомца. Чувствовал он и цепкий взгляд хозяина, хотя глаза прятались под нависшими бровями.

«Такой за добычей будет и день, и два гнаться», — невольно подумалось Кузьмину.

По-разному толковали о старике в Тундровом. Одни говорили, что с гостем он лишним словом не обмолвится. Бросит тулуп на печь — спи, мол. Другие утверждали обратное, говоря о гостеприимстве старика из тундры. В райкоме партии показали отдельную папку. В ней лежали бумаги, исписанные прямым, твердым почерком старика. Все они были об одном: остепенить, приструнить то строителей трубопроводов, то газодобытчиков. О каждом случае браконьерства дед писал письма лично секретарю райкома. Никто его не просил об этом, но ответы о принятых мерах подписывал лично секретарь райкома, и с попутным вертолетом письма в плотных конвертах сбрасывали ему знакомые вертолетчики вместе с газетами, спеша с грузом на дальние точки.

Жил старик промыслом. Заключал договор с коопзверопромхозом на отстрел пушного зверя и всегда план перевыполнял. Пушнину сдавал высшим сортом, не торговался с заготовителем насчет оплаты, денег в кассе не пересчитывал.

Приглашали его в поселок, работу предлагали, избу давали, но он так и жил на отшибе, не тяготясь, видно, одиночеством. Предлагали в хозяйстве и путевку на курорт. Дед, кинув руку в сторону тундры, говорил:

— Сколько там воздуха! Грудь рвет от простора. Лучше ваших курортов.

Гостеприимная пожилая дежурная в гостинице рассказывала все это Кузьмину с мягкой улыбкой. Было видно, что старика она уважает при всех его странностях.

— Он, сказывают, перед войной тут появился. Сперва в поселке жил, потом уж ту избу построил себе, а возле нее какой-то стояк с вертушкой да ведром. Кто-то видел у него толстую книгу с записями. Кто его знает, чего он там маракует. Сказывали еще, что по несправедливости он сюда попал, было такое время. Ну, может, и обиделся и съехал после, когда уж можно было. Вроде и жена от него отказалась. Разное народ болтает.

Кузьмин шел к деду. В стороне и вправду заметил «стояк с вертушкой и ведром».

«Осадки и направление ветра определяет», — промелькнула мысль.

Собаки обступили Кузьмина и надрывно гавкали, скаля крепкие желтые клыки. Старик движением руки подозвал их к себе.

Пимы шевельнулись. Дед вскинул мохнатую бровь, стрельнул немым вопросом в Кузьмина.

— Здравствуйте, Яков Андреич! — приветливо поздоровался Кузьмин, с опаской оглядываясь на собак.

Дед на приветствие не ответил.

— Садись. В ногах правды нет. Раз вертолетом летел, что-то хочешь.

Кузьмин сел рядом, достал сигареты, протянул деду.

— Пожалуйста.

— Не курю и тебе не советую.

Замолчали. Кузьмину до щекотки в горле хотелось курить. Засунув пачку обратно в карман, огляделся по сторонам.

— Собак у вас сколько. Знай корми.

— Хм.

— А без людей не скучно вам, Яков Андреич? — полюбопытствовал Кузьмин.