— Начальство что? Придут, спросят: ну, как дела? Только из-под коровы голову подымешь, а оно уж вон куда ушло, начальство-то! Не побежишь же с доилками. Ходили после работы. Зимой пришли, надо, говорим, как-то принимать меры. А директор засмеялся: весной растает и само в лог скатится.

— А что в логу?

— В логу-то? В логу у нас лес с грибами! Был… Доскатывалось! Мы еще в школу ходили, когда все началось. Нас даже скотину не пускали выгонять, чтоб в яму не провалились — так все вокруг размыло. А телят, овец сколько там потонуло — не сосчитать!

— В самом деле, безобразие, — поежился Широков, тут же вспомнив, как его в позапрошлом году штрафовали за прорвавшийся отработанный раствор, яму для которого соорудили близ реки.

— Охрана природы, называется! — рубанула рукой Верка. — А мы как к ферме пробираемся сейчас? Прямо ужас! Смотрели кино про комплекс — там девчонки пришли, надели халатики, отдоились, вышли — в душ, потом надели платья, в которых пришли, губы накрасили и — по домам. У нас главное — план! А там хоть трава не расти! Больше никого на ферму не заманишь, если так будет. Автобусы в город не ходят. До разъезда двенадцать километров.

— Да, девчата, невеселое у вас житье-бытье! — вздохнул Широков.

— У нас-то? Не… У нас весело! Мы все равно песни поем, что на работу, что с работы. Мы же всем классом остались. В полеводстве, на ферме, мальчишки — в механизаторах. Так что поборемся.

И Широков почувствовал, поверил — поборются!

— А сейчас куда?

— Мы в райком комсомола поехали и в райком партии пойдем. Когда к нам на собрание приезжал секретарь райкома, так и сказал: если что — прямо ко мне. Не поможет — в Свердловск махнем!

И Широков понял — махнут!

— Нынче начальство какое-то странное пошло, — в раздумье сказала Вера. — Лишь бы план шел. Чуть меньше надоили, еще шести утра нет — директор на ферме: «Чего, девчатки, носы повесили, коровам настроение не поднимаете? Давайте, давайте! Жирность падает — почему?» Как в графике — директора и не видно. Только килограммы, только план. Нет чтоб спросить: книги в библиотеке успеваете брать? Или: чего в магазине вам не хватает? Словно мы не девчонки, а условные головы, человеко-единицы!

Широков тихонько крякнул, как бы откашливаясь.

— Девчата, а какие овощи у вас тут растут? — перевел он разговор на другое.

— Да все у нас тут растет, — весело сообщила Верина подруга. — Я даже в прошлом году арбуз посадила. К нам вообще-то не привозят арбузы — далеко, колются. А в прошлом году привезли. Что было! Очередины! Все норовят побольше арбуз взять. Потом всей деревней хохотали — кормовые какие-то арбузы оказались, белые внутри. Верк, помнишь, Мякишиха хвалилась, что умеет выбирать? Так вот ей вообще зеленый попался. А нам ничего, розовый. Но вода водой. Я несколько семечек сохранила и весной воткнула в землю. Они взяли да выросли. Маленькие, правда, арбузики и безвкусные.

— Конечно, если б нормальный арбуз, какой-нибудь такой красный с черными семечками, так и у тебя бы вырос какой положено, — сказала Вера.

— У нас, девчата, на Волге, в Камышине, знаете какие арбузы! — Широков даже прикрыл глаза при воспоминании о камышинских арбузах. — Из Волгограда прямо на бахчу приезжают и покупают. Ни разу не промахнулись. Сколько их переел — ни одного неспелого.

— Ну так это где, — вздохнула Вера. — За морем телушка-полушка, да дорог перевоз. Зато у нас картошка «роза» самая вкусная на свете. Бросишь в золу, испечешь — никакого арбуза не надо. Пойдем, Нин, скоро станция.

Девчата вышли в тамбур. Поезд начал сбавлять ход, и вскоре две фигурки в джинсах и футболках с плохо пропечатанными фигурами из «Бони М» промелькнули мимо вагонного окна.

«Вот тебе и доярки», — подумал Широков, провожая девчат взглядом.

После ухода девчат в купе стало пусто и скучно, словно в квартире, которую подготовили к долгому капитальному ремонту. Широков то и дело посматривал на часы, с нетерпением поджидая Свердловск.

И вдруг ни с того ни с сего его остро прохватило воспоминание о приходе буровиков, которые просили соорудить сушилку для валенок и одежды. «Записал или не записал?» — вспоминал лихорадочно Широков. Конечно, записал. Что он, склеротик какой? Ну если не записал, что тут такого? До зимы еще далеко, приедет, лично сам проконтролирует. А что, если не записал, правда? Придут буровики к главному: вы, мол, в кондуит гляньте, там Широков обещал записать. Нет? Конечно, ему что? Отдыхает. Ему что — план даем. Интересно, а почему в прошлом году не сделали? — задался вопросом Широков. Он ведь кому-то поручал. И еще поручал попробовать внедрить утепление буровой — разработку одного тюменского института. Интересно, внедрили? А вот интересно — Скуратов умеет хохотать, как эти девчонки? Вообще как он смеется?

Широков никак не мог отделаться от мыслей о работе. Вернее, не столько о работе, сколько о тех маленьких делах, с которыми люди к нему в кабинет приходили как бы невзначай, как через проходную будку проходили. Он не мог как следует вспомнить ни одного лица, чьей-то улыбки. Кто-то о чем-то просил, он сразу, не сходя с места, решал или не решал, поручал кому-то, лишь бы высвободить мысли для главного: как, где, у кого идет бурение, нет ли «окон» по вине управления буровых работ, кипел возмущением против смежников, летел «выбивать» вагончики, трубы, станки. Он же хозяйственник, а не лирик, чтобы размагничиваться по пустякам.

А мысль о том, записал или не записал насчет сушилки, буравила и буравила Широкова. Он пытался читать забытый кем-то «Огонек». Э т о  не проходило. Тогда он разозлился и иронично подумал: «Пунктик, выходит, и у меня завелся».

Поезд шел Предуральем. Проводница принесла чай и объявила, что скоро Свердловск, пусть чаевничают и несут сдавать постельное белье. Широков обрадовался. Выпил два стакана чаю, сдал белье и, выходя из вагона, еще раз спросил самого себя: «Так записал или не записал?»

…В Сочи Раиса уже полностью освоилась, в пансионате была своим человеком, и Широков безропотно подчинился заведенному ею порядку.

Решителен и бесповоротен был он в одном решении: заехать в Камышин. Рая сперва не хотела, потом согласилась. Хотя бы потому, что у нее созрело решение привезти одной даме, где у нее был интерес по части мехов, камышинский арбуз.

В Камышине ели арбузы с хлебом и без. Мать Широкова наварила арбузного меда, куда Широков макал пышные блины. Он как-то не очень хорошо отдыхал нынче. Напала вдруг бессонница. Почти весь месяц в Сочи он как следует не спал, не было той беспечности, с какой он в прежние времена закатывался со случайными знакомыми в шашлычную или в поплавок. Его изнутри как бы свело судорогой, и он все время ходил с плотно сжатыми зубами. Он до умопомрачения валялся на шершавом песке, навзлет выпивал бутылку пива, но не было ощущения легкости, приподнятости.

— Какой-то ты, сынок, сумной, — глядя на сына, вяло жующего блин, сказала мать. — Ты раньше, бывало, все шутил, все смеялся, а сейчас у тебя как юрзак с каменьями за плечами. Тащишь, тащишь, и доколе — сам не знаешь.

Широков улыбнулся: мать, как и много лет назад, называла рюкзак юрзаком. Он ее поправлял, а она махала рукой: был бы полный, не в названии дело, и все сама норовила дотащить его до вокзала, откуда уезжал Широков продолжать свое высшее нефтяное образование.

— Гляди, сынок, не надорвись с сиверами-то.

— Да что ты, мама, все у меня в порядке.

— Не хочу наговаривать, нехорошо, Рая только у тебя шибко сменилась. Раньше тоже хохотушка была. А теперь приехали — хоть бы раз смешок рассыпали. С деньгами жить, конечно, легче. Только мы с отцом и без них легко прожили. Бывало, рубль до получки, а он мне: «Мать, сказывают, картину в клуб интересную привезли. Пойдем сбегаем!» Я ему: «Рубль до получки, Боря». А он мне: «Так ведь получка же завтра. Придем из кино, чаю попьем и спать ляжем. Проснемся, а уже и завтра с получкой пришло». Вот и легко, весело. Живи, сынок, да почаще вокруг оглядывайся.