Кума из Коростылей набожно подняла глаза, хотела перекреститься и тут же забыла.

— Барышня, яблочка, яблочка! Век таких не едала, на губах тают. Отведай ломтик, саму не оторвешь.

К площади все время подходят и подъезжают на машинах. Приехали из Зеленой Поляны на грузовике, и дед Си-лантий, один из провожающих, засверкал в толпе бородой, удивленно протянул:

— Народушку-то! С ума посходил народ! Раньше на пасху столь много не собиралось. — И погрозил притихшим дочерям — Вот поглядите, не дома, у батьки на печке, — езжайте, езжайте, попроситесь домой — поздно будет.

— Не попросимся, батя, — дерзко отозвалась Клавка, и дед Силантий, вытянувший дома четвертинку ради проводин, сказал просто, по-доброму:

— Нехорошо, дочка, на провожанье с отцом так. Еще не раз вспомянешь.

Дмитрий Поляков пришел на привокзальную площадь, когда митинг начался и все на площади стояли, сдвинувшись к трибуне в красных лозунгах и флагах. Вася, пришедший с ним, сразу куда-то исчез с белоголовым подростком. С напутственным словом выступала Борисова. Громкоговорители, установленные по всей площади, разносили ее голос. Вокруг трибуны суетились фоторепортеры и кинооператоры. Дмитрий пришел проводить друга, одного из мастеров «Сельхозмаша», и теперь не знал, как его найти в огромной толпе. Юлия Сергеевна говорила увлеченно, страстно, голос ее звенел, и Поляков стал пробираться к трибуне — ему хотелось не только слушать, но и видеть. Он мало знал ее такой и слушал с удивлением и невольно думал, какая огромная разница между тем, что он знал о ней, и тем, что видел, слышал, чувствовал и понимал. Сейчас, особенно после разговора с нею в колхозе, он почти с горечью думал, что между ними легли годы по-разному прожитой жизни.

Дмитрий глядел, слушал, и ему казалось, что вся она звучала, как отлично настроенный музыкальный инструмент, — ни на полтона выше или ниже, и какими-то скрытыми путями это передавалось толпе. Площадь замерла. Только Мошканец, стоявший с Борисовой рядом, продолжал думать о своем. Оттого, что ему не нравилась ее позиция в распределении денег на колхозное строительство, он и сейчас думал о ней неуважительно, повторял про себя ее отдельные слова и фразы, едко переворачивал их. Это отражалось на его лице, и, спохватываясь, он время от времени придавал своему лицу строгое, торжественное выражение.

— Да, товарищи комсомольцы, и вы, старшие, их отцы и матери, родившие и воспитавшие прекрасное гордое поколение отважных, да, наступает в нашей жизни новая эпоха подвигов. Она в том, чтобы дать нашему народу изобилие всего: хлеба и мяса, квартир и книг, машин и радости! Мы, мы призваны это осуществить, товарищи! Жизнь необратима, бесконечна, неисчерпаемы ее ресурсы для человека. Надо ломать многие старые догмы и привычки, надо искать, думать, творить, драться за новое и прогрессивное. Нужно дерзать! И кому, как не молодежи, не тем, которым сейчас восемнадцать и двадцать, взять в руки никогда не стареющий вымпел жизни — поиск, дерзание? Только им! Велика наша страна — от Балтики до Тихого океана. Вся она наша, товарищи, наша, за которую пролилась кровь многих поколений, кровь наших отцов и старших братьев! Пусть в любом уголке она будет прекрасна. Будущее страны, счастье народа, ваше будущее — в ваших руках. Руки и ум свободного человека — великая сила! Перед каждым из вас необозримый простор для ее приложения. Счастливого пути, товарищи! Я верю, вы не подведете свой город, своих отцов. Больших вам трудов и большого счастья!

Над затихшей площадью раздался гул аплодисментов. Для отъезжающих подали команду строиться. Пионеры с букетами ранних цветов стали куда-то пробираться в толпе. Перед ними расступались и шутили.

Поляков долго ходил по опустевшему перрону, затем через вокзал вышел на площадь. Одинокая, в красном, трибуна казалась теперь неуместной. И чувство тревоги усилилось. Всего полчаса назад на этой площади звучали высокие слова. Он задумывался и видел Борисову на трибуне, видел выражение ее лица.

Он прошел на перрон, сел на чугунную скамью и долго наблюдал за суетой на железнодорожных путях, вслушивался в лязг буферов и крики паровозных гудков.

Поляков вернулся из города на попутной машине на третий день, еще до обеда, сразу зашел в контору. Кроме девушки-счетовода, подшивавшей кипы актов, там никого не было.

— Здравствуйте, Дмитрий Романович. Все на навозе, — доложила она, не дожидаясь вопроса. — Василь Васильич с бригадиром, с Шураковым, сорганизовал воскресник. Вон, «молнию» повесили, под кукурузу возят. Я бегала глядеть — страсть хорошо! На-ро-оду! Меня вот оставили. Говорят, звонить могут.

— Какой же воскресник? Среда сегодня.

— Так ведь не обязательно в воскресенье. У нас так при Лобове часто сорганизовывали.

— Молодцы, — сказал Поляков, вспоминая разговор с Шураковым перед отъездом, почти вскользь, и свое недоумение по поводу накопившихся у ферм, у телятников и у конюшен гор навоза.

— Даже тетка Степанида вышла, все конторские тоже. Хороший воскресник.

— На чем возят?

— Из МТС трактор дали, двое саней к нему. Одни нагружают, другие в поле везут. Две машины дали. И наши машины, и на конях. Тетка Степанида говорит: «Если аванс будут давать, я тоже могу работать. За кукиш не могу, а с авансом могу». Чудная такая… Правда, авансировать будем, Дмитрий Романович?

— На первый квартал деньги уже есть, вчера я окончательно договорился. Рада?

— Не одна я, Дмитрий Романович. Как у вас там дома, в городе, все хорошо?

— Порядок, — ответил Поляков, очищая сапоги от грязи.

Он сходил на квартиру, выпил холодного молока, переобулся в сухие носки и пошел к фермам. Еще издали увидел усеянные людьми, развороченные кучи, темную от осыпавшегося во время перевозки навоза широкую дорогу через поле, пропадавшую за невысоким холмом на горизонте. Рядом с нею тянулась другая — много уже. По широкой полз трактор с нагруженными большими санями, по узкой, ему навстречу, трусили рысью возчики, все больше молодые девки и мужики. Ехали стоя, натягивая вожжи, весело перекрикиваясь друг с другом. Когда он подошел ближе, стало горьковато пахнуть теплой прелью.

Полякова заметили издали многие женщины, кидавшие навоз на сани, выпрямились и стали глядеть на него. Невесть откуда вынырнувший перед ним бригадир, в измазанных сапогах, в гимнастерке с расстегнутым воротом, из которой виднелась волосатая тяжелая грудь, весело сказал:

— Здравствуйте, Дмитрий Романович. Как съездилось?

— Хорошо съездил. — К ним прислушивались, и Поляков невольно повысил голос, чтобы слышали — Удачно съездил.

Все знали: председатель был в городе и по денежному вопросу. Работа на несколько минут приостановилась. Полякова окружили. Раскуривая предложенную Шураковым папиросу, он кивком поздоровался с Егором Лобовым, с многими другими и стал рассказывать. Окончив, как бы мимоходом сказал Шуракову:

— Ведомости трудодней за март не задерживай.

— Эт-то мы сделаем, — ответил Шураков и дурашливо подмигнул бабам — Сделаем, бабоньки, а, лапушки?

— Не задерживай смотри, — опять сказал Поляков, зная, что его слова к вечеру станут известны и в дальних бригадах, и в МТС, и вообще всему селу.

Сильно втыкая вилы в прелый навоз, Шураков кивнул и, незаметно для Полякова, щипнул одну из молодых, разрумяненную работой, в полушалке и цветастом платье. Она весело саданула его по спине, закричала пронзительно:

— Ганька! Ганька! Глянь, твой-то, ты смотри за ним, разжирел на бригадирстве! Заигрывает, мало ему своей! Черт!

Жена Шуракова, стоявшая на одной из куч навоза с кумой Степанидой, поглядела на мужа, ласково покивала ему.

— Мужик что побирушка, везде просит, на то он и мужик. Подадут — хорошо, не дадут — тоже не помрет.

Шураков стал оправдываться, и все засмеялись, и Степанида наверху, стоявшая так, чтобы ничего не упустить, засуетилась:

— Трактор назад идет, хватит, бабы, у нас сани еще не накиданы. Давай берись.

Все, переговариваясь и толкаясь, стали расходиться, подкатили одна за другой две порожние автомашины, подъехало с десяток упряжек.