Тут можно бы и улыбнуться, но у Асмана такого желания не возникает.

— Все это, надо думать, изменится, — говорит он, — не может не измениться.

— Но когда? — снова взрывается Доминика. — Вам известно, как быстро проходит жизнь?

— Мне-то известно, а вот вы едва ли это себе представляете.

— Простите, — Доминика притихает, ей неловко за бестактность по отношению к этому стареющему человеку; и чего ей вдруг пришла в голову эта банальная фраза о быстро проходящей жизни! Когда человек несчастен, жизнь совсем не кажется такой уж стремительной, напротив — представляется, будто она вяло волочится, словно хвост больной кошки… — Простите, — повторяет она еще раз. — Наверное, я испортила вам настроение, куда приятнее вы провели бы вечер с мисс Гибсон или миссис Брук.

— Можно вас попросить?

Доминика напрягается.

— О чем?

— Разрешите коснуться вашего лица. Пожалуйста! Один только раз.

Доминика отшатывается, высвобождает свою руку.

— Зачем? — шепчет она растерянно.

— Очень прошу. Скоро мы разъедемся в разные концы мира, и мне никогда уже не представится возможность видеть вас.

— Но зачем? — повторяет Доминика, и глаза ее вдруг наполняются слезами, а губы начинают дрожать. Она склоняет голову над столиком. И Асман, протянув руку, двумя пальцами, теми, которыми снимает обычно фразу в оркестре, касается щек девушки, слегка обожженных солнцем припухлостей под глазами, под не тронутыми тушью ресницами и бровями, которые обычно чуть взлетают кверху, когда Доминика смеется или даже просто улыбается. Сейчас она не смеется, сейчас, затаив дыхание и сдерживая слезы, она  в с л у ш и в а е т с я, как исполненная нежности ладонь скользит по ее лицу, легкими прикосновениями ласкает подбородок и чуть дольше задерживается на губах. Бессознательно она приоткрывает губы, и это похоже на поцелуй, в чем оба они отдают себе отчет. Глаза Асмана темнеют и расширяются, а ее — все более наполняются слезами. И кажется, вокруг воцаряется мертвая тишина (хотя от буфета доносится звон посуды) — тишина торжественная и невыразимо грустная.

— Боже мой! — шепчет Асман. — Боже мой!

Доминика отклоняется, и его рука в трепетном восторге на миг зависает в воздухе, потрясенная неожиданным счастьем, его внезапностью. Затем, очнувшись, Асман медленно опускает ладонь на стол и осторожно, бережно ее сжимает.

Кельнер приносит шампанское и крабы, и это момент постепенного возвращения к реальности. Шампанское в меру охлаждено, крабы сочны и свежи.

— И подумать только, — улыбается Асман, — ведь нас все сейчас ищут.

Эта ситуация начинает вдруг почему-то забавлять и Доминику. Она тоже улыбается, подносит бокал к губам и с улыбкой отпивает шипящий и терпкий напиток. «Будь что будет, — думает она, — такое случается раз в жизни». А Лукаш сам виноват в том, что она сейчас не с ним — зачем опять отправился в автобус слушать свое радио, бросив ее одну в баре отеля?..

— Чему вы улыбаетесь? — спрашивает Асман.

— Рада, что все нас ищут.

Первой их находит мисс Гибсон; под предлогом осмотра она таскала группу из одной пещеры в другую, и пожилые американки вконец обалдели от бесчисленных фламенко в разных исполнениях, а потому с облегчением согласились на пристанище в том самом кафе, которое облюбовал для себя Асман.

— Вам следовало бы работать в Скотленд-Ярде, — говорит он мисс Гибсон.

Сибилл вполне довольна комплиментом:

— У меня масса достоинств.

— Я вас недооценил.

— У вас еще будет возможность оценить меня.

— Мне достаточно и сегодняшнего вечера.

Действительно, благодаря сыскным талантам мисс Гибсон ситуация в кафе, когда там появляется Гарриет со своей компанией, выглядит вполне благопристойно: Доминика танцует со Скоттом Лестером, Асман — с Сильвией Брук… Лукаш сразу испытывает облегчение, как после освежающего душа в изнурительную жару, хотя в не оборудованной кондиционером пещере довольно душно и не спасают даже самые рискованные декольте и распахнутые рубашки.

— Кругом теперь столько голого тела, — ворчит Скотт Лестер, — вот человек и забыл, что такое настоящая нагота. — Он смотрит с высоты своего роста на сине-красные бантики на плечах Доминики. «Развязать бы одним рывком», — появляется у него мысль. Необузданная страсть животных, среди которых он провел столько лет своей жизни, всегда вызывала в нем восхищение и зависть. — Вам не хочется подышать свежим воздухом? — спрашивает он Доминику.

— Нет.

— И вам не жарко?

— Нет.

«Идиотка, — думает Лестер, — маленькая идиотка!»

Последними укрытие Асмана обнаруживают Блюинг и Джек. Джек явно не в духе и с каждой минутой все более раздражается: ночь без сна перед дорогой и матчем грозит ему потерей спортивной формы. Завидев отца, танцующего с мисс Гибсон, он исполнен решимости сразу же к ним подойти.

— Сейчас я выбью ее у него из головы, — говорит он Сэму. — Хотя надо признать — вкус у него неплохой.

— Это не та, — удерживает его Блюинг.

— Не та?

— Нет.

— Но ведь все остальные — старухи.

— Есть и молодые. — Сэм выискивает среди танцующих Доминику. — А вот и она! — указывает он на нее Джеку. Доминика танцует с Хуаном, и они являют собой прекрасную пару.

— И отца она предпочитает этому испанскому красавчику?

— Не знаю, кого кому она предпочитает — вообще-то она тут со своим приятелем, тоже поляком.

— Она — полька?

— Ну говорю же — полька.

Джек садится за чей-то на время танца оставленный столик. Блюинг тоже подсаживается.

— Послушай, а что, собственно, я могу ему сказать? — спрашивает вдруг Джек. — Зачем ты меня сюда притащил?

— На тебя вся надежда.

— Прекрасно! Надежда! — Джек мрачно смотрит на танцующих, отец его еще не видит, оживленно беседуя со своей партнершей.

«И, надо сказать, совсем неплохо выглядит, — думает Джек, — отпуск явно пошел ему на пользу, и отчего бы теперь с новыми силами ему не вернуться на сцену — сам же всегда говорит: „Хорошая форма придает труду радость“». Джек с этим согласен и охотнее всего вспоминает именно те матчи, которые проводил в хорошей форме, когда труднейшие мячи и стремительные броски по корту доставляли ему истинное наслаждение… «Как с ним говорить?» — после получения телеграммы Блюинга мысль эта впервые приходит ему в голову. А ведь поначалу все казалось так просто. «Слушай, отец, — мог бы он сказать ему, — перестань дурить. Столько лет ты отдал труду, чтобы обрести имя, а теперь, когда его имеешь, смешно из-за какого-то пустяка рисковать». Но сейчас, по непонятной причине, сказать отцу такое представляется невозможным. Отец, конечно, сразу же спросит, откуда он тут взялся. И вместо того, чтобы нападать, ему придется защищаться. Придется сказать и о телеграмме Сэма, разразится скандал, который добром не кончится.

— Джек, ты что скис? — прерывает его размышления Блюинг. — Сидишь и прямо на глазах киснешь!

— Зачем ты меня сюда притащил?

— Не робей, Джек! Наступает ответственный момент — они направляются сюда!

Но тут Асман замечает сына и, не отпуская мисс Гибсон, направляется ему навстречу. С радостью, в искренности которой трудно усомниться, протягивает ему руку:

— Джек! Соскучился по отцу! Я так рад! Как ты меня здесь нашел?

«Ах ты, старый лис, — думает Джек, обнимая отца, — голову даю на отсечение — ты сбежал из бара в отеле, едва увидел меня в вестибюле. Ну ладно, будем делать вид, что все было не так. Маленькая ложь часто во благо».

— Конечно, соскучился, — отвечает он, — и воспользовался адресом, который сообщил мне Сэм.

— Ах, как я ему благодарен! — Асман расцветает в улыбке, хлопает Сэма по плечу. — Милый, добрый Сэм! Просто не знаю, что бы я без тебя делал.

Губы Сэма растягиваются в неопределенной гримасе, но Асманы уже не обращают на него внимания и оба поворачиваются к мисс Гибсон. Старший шутливо кланяется:

— Знакомьтесь. Это наша патронесса, а это мой прославленный сын!

— Не преувеличивай! — улыбается Джек, хотя Сибилл ему симпатична и он не прочь произвести на нее как можно более приятное впечатление. — Для полного счастья мне не хватает только победы над Тиллем Вильдерсоном.