— Эй! Лукаш! — кричит Яльмар. — Мы здесь!

Лукаш медленно подходит к столу и садится на придвинутый ему стул.

— Доминика поехала с американцами по магазинам, — говорит Яльмар, стараясь упредить Ингрид и Гарриет, которые, не дай бог, ляпнут правду, но невольно испытывает неловкость и досаду, когда Лукаш слишком поспешно соглашается:

— Я знаю.

— Женщины вечно что-нибудь покупают, — торопится вставить и Карлос. Неловкость испытывает и он, и Мануэль, который тут же добавляет:

— Нам, мужчинам, не нужно столько вещей. Я, например, могу целый год проходить в одних и тех же брюках.

— Можешь, только не ходишь — нужда не заставляет, — скептически замечает Гарриет. И она скрепя сердце старается поддержать выдвинутую версию — вот уж никак не думала, что юнцы поведут себя столь благородным образом, и все же почему-то благодарна им за это. — Получил письмо из дома? — спрашивает она Лукаша.

— Нет, не от отца из Лимы, — Лукаш трогает конверт, торчащий из кармана рубашки. — А из Варшавы — от сокурсницы.

— Есть утешительное?

— Скорее, нет.

К счастью, официант приносит шампанское, разговор прерывается, и все с показным вниманием следят за процессом наполнения бокалов пенистым напитком.

— В Испании я приучилась пить шампанское без всякого повода, — говорит Гарриет.

— Что значит — без повода? — спрашивает Карлос.

— У нас шампанское пьют на Новый год, на именины или день рождения, на свадьбах…

Мануэль поднимает бокал.

— Все потому, что шампанское у вас не растет, а у нас растет, и потому мы пьем его, когда захочется.

— Выпей, Лукаш! — просит Ингрид. Придвинувшись к Лукашу, она по своему обыкновению близоруко разглядывает его в упор и слегка поглаживает по руке. — Знаешь что? Давай поедем на Сакромонте с нами.

— Вероятно, мне придется ехать… с группой.

— Ничего не случится, если один раз сбежишь. — Продолжая гладить Лукаша по руке, Ингрид заглядывает ему в глаза: — И Доминике это пойдет на пользу.

— Что пойдет на пользу Доминике? — глухо спрашивает Лукаш.

— Чуточку потосковать о тебе. Мы, девушки, так уж созданы, поверь мне.

— Конечно, ты поедешь с нами, — решает Гарриет, все ее поддерживают, атмосфера за столом сразу становится сердечной, хотя и несколько шумной, но ведь шумно бывает всегда, когда пьют. Шум, вызванный шампанским, заключает в себе некое особое очарование, и никто не в претензии, разве что те два американца за соседним столом, занятые своим непростым разговором. Они на минуту прерывают его и задумчиво смотрят на развеселившуюся компанию.

— Это сын Асмана, — говорит Гарриет, хотя Яльмар надеялся, что она воздержится от этой информации.

Лукаш не спеша поворачивает голову.

— Сын Асмана? — переспрашивает он подчеркнуто безразличным тоном, порождающим у всех некоторую тревогу.

Тогда Гарриет тоже с плохо наигранным равнодушием добавляет:

— Наверно, в Испании у него какие-нибудь соревнования. Ведь это Джек Асман, теннисист, ты слышал о нем?

— Слышал, — кивает в ответ Лукаш и тут же спрашивает: — А с отцом он уже виделся?

— Нет. Он только что приехал из аэропорта и ищет его, справлялся о нем у портье, — поясняет Ингрид.

— Как же так? В газетах пишут, что послезавтра в Лондоне у него матч с Тиллем Вильдерсоном.

— Ты интересуешься теннисом?

— Как и всяким спортом.

Джек устало смотрит на Блюинга.

— Ты думаешь, мы его найдем?

— Надо искать! — Сэм вскакивает из-за стола. — Боюсь, это потребует времени.

— Я же тебе сказал — у меня послезавтра матч в Лондоне! — Джек тоже встает. — Стол оплачен? — спрашивает он у кельнера.

— Нет, сэр, — смущенно отвечает тот.

— Заплати! — обращается Джек к Сэму.

— Я?!

— А кто меня сюда вытащил? Предупреждаю, за номер платишь тоже ты. И стоимость авиабилета возмещаешь.

— Он мне за все заплатит, — ворчит Сэм и громче добавляет, обращаясь к кельнеру: — Запишите на счет мистера Асмана.

— Которого? — спрашивает кельнер, уже уловивший ситуацию.

— Старшего, конечно.

В небольшом, удаленном от туристских маршрутов кафетерии Асман заказывает то же самое, чему они не успели отдать должное в баре отеля «Версаль»: шампанское и крабы.

— Нам пора возвращаться, — тревожится Доминика. Она позволила увести себя из отеля и теперь об этом сожалеет, испуг и протест волнами накатываются на нее. Она не хочет верить, что Асман из-за нее отказывается от гастролей, и, хотя знает: вся группа думает именно так, считает это абсурдом и свойственным любой сплетне преувеличением ничего не значащих фактов. — Нам пора возвращаться! — повторяет она.

Асман прикрывает своей ладонью ее руку, лежащую на столе. Однажды они уже сидели так в тихом кафе в Севилье, ожидая окончания корриды, и до сих пор он помнит трепет судорожно сжатой руки этой совсем юной женщины.

— Да, нам пора возвращаться, — негромко соглашается и он. — Вам — в Варшаву, мне — в Филадельфию. И в сравнении с этой неизбежностью все представляется столь маловажным, что позволим себе хотя бы сейчас не спешить. Ведь я прошу у вас так немного.

— Что вы у меня просите? — все более пугаясь, спрашивает Доминика.

— Немного побыть со мной. Сколько возможно. Я полагаю, машину вашу отремонтируют не скоро. Эта модель теперь встречается здесь очень редко.

— Мисс Гибсон завтра будет звонить по этому поводу в Мадрид.

— Да оставьте вы этот «фиат» здесь, кто сейчас ездит на таких машинах? Я куплю вам новую. Нет, нет! — Асман придерживает руку Доминики. — Прошу вас, не спешите отказываться. Вы компенсируете мне ее стоимость килимами. Я закажу вам килимы на всю стену, и вы пришлете их мне в Филадельфию.

Доминика отрицательно качает головой.

— Это невозможно! Лукаш не сядет в такую машину.

— Я снова спрашиваю — почему? Весь мир говорит, что поляки выезжают за границу главным образом ради того, чтобы вернуться домой на приличной машине.

— Как видите, не все, — с нескрываемой горечью возражает Доминика. — А что скажет на это Геро?

— Его отец?

— Да. — Доминика умолкает. — Хотя он, правда, опять не пишет, когда вернется из Лимы.

— Вам пришли письма в Гранаду?

— Я же говорила вам еще в Торремолиносе, что нам придется заехать в Гранаду, даже если машина будет готова, потому что туда должны прийти письма и деньги. И они действительно пришли. Правда, Лукаш впервые почему-то не прочитал мне письмо отца…

— Надо думать, прочтет…

— Боюсь, что нет. И знаю почему: Геро, видимо, не написал, когда вернется в Польшу.

— А разве это… это так важно?

— Ах, вы плохо представляете себе, что у нас творится!

— Да, пожалуй, — словно про себя говорит Асман. Он все еще придерживает руку девушки и чувствует легкую ее дрожь.

— Самое ужасное, что все это не так просто исправить, не так просто изменить. Ту истину, например, что родина — не там, где лучше. Или тот образ жизни, за становление которого мы не ответственны, но обречены…

— Обречены… — повторяет вслед за ней Асман. — А это не слишком резко звучит?

— Как же оценить то, что с нами произошло? Все хотят «как лучше», только из этого ничего не получается. Люди друг друга ненавидят. Горожане ненавидят крестьян, потому что те не хотят поставлять продукты, не хотят кормить город, а сами пьют неснятое молоко, едят свежее масло и, не выполняя хлебопоставок, скупают в магазинах хлеб из импортного зерна. Крестьяне ненавидят горожан, потому что в городе ничего не могут купить, а за молоко, мясо, картошку и хлеб им норовят заплатить ничего не стоящими денежными бумажками. Молодежь ненавидит стариков — те не так жили и не хотят умирать, чтобы освободить им место; старики ненавидят молодежь за непомерные претензии…

— Боже мой, — шепчет Асман, он потрясен и даже как будто растерялся от столь эмоционального взрыва Доминики.

— Вам не понять происходящего в Польше. Можете вы, например, представить себе: если вам необходимо что-нибудь отремонтировать, кроме денег, надо иметь еще и водку? У нас в кухне всегда стоит пол-литра водки, так называемой «аварийной», для «панов мастеров». Мама не разрешает ее трогать — вдруг засорится раковина или забарахлит автомобиль.