Лукаш сжимает ей локоть, кажется, чуть сильнее допустимого:

— Доминика, это никому не интересно.

Сэм, направившийся было к окошечку, в котором принимают телеграммы, медленно поворачивается.

— Так мне отправлять телеграмму? — с раздражением спрашивает он.

— Подожди, — останавливает его Асман.

— Вы ведь не знаете, — не унимается Доминика, словно не замечая, что пальцы Лукаша сильнее сжимают ее руку, — папа Лукаша организовал нам поездку в Испанию. Его проект застройки новой площади в Лиме занял первое место на международном конкурсе, вот он и финансировал нам такое увлекательное путешествие…

— Это никому не интересно, — повторяет Лукаш, не переставая сжимать ей руку.

— Нет, почему же, — не дает прервать себя Доминика. — Не вижу ничего плохого, если они узнают, что Геро отправил нас сюда, потому что мне очень хотелось посмотреть Испанию.

«Змея, — думает Сэм. — Маленькая, красивенькая змейка! Понимает ведь, что не следует об этом говорить, а говорит, хотя и видит, что парня коробит. Есть такие женщины, рядом с которыми скверно себя чувствуешь, не имея денег и прочного положения. Их нетерпимость выбивает из-под ног почву, на которой человек, возможно, и утвердился бы без их постоянного понукания. Какие, слава богу, редкостные женщины достались им, ему и Джереми! Эллен согласилась выйти за него, когда он не имел ни гроша, а у Гейл достало ума  п о в е р и т ь, что Джереми станет великим дирижером».

— А что, собственно, в этом плохого? — спрашивает Доминика.

Лукаш молчит.

— Конечно, — обескураженно бормочет Асман.

— Отправлю телеграмму? — спрашивает Блюинг злым шепотом.

— Подожди, — просит Асман.

— Тогда я отправлю другую! — И Сэм резко поворачивается к Доминике: — Когда ваша группа будет в Гранаде?

— Завтра.

— Мадрид, 223-38-62, кабина восемнадцать! — сообщает голос через мегафон. — Мадрид, 223-38-62, кабина восемнадцать!

— Это нас! — Лукаш вскакивает и пытается увлечь за собой Доминику. Но та упирается.

— Говори сам! Ты же заказывал.

Лукаш направляется к кабине, Блюинг, чертыхаясь под нос, — к окошку телеграфа.

— Сколько времени группа пробудет в Гранаде? — спрашивает Асман у Доминики.

— Четыре. Но вы же слышали… Мы, вероятно, будем там только один день: получим почту и сразу же в Мадрид, а оттуда — прямо домой. Если, конечно, машина готова.

— Если, конечно, машина готова… — повторяет Асман и тут же ловит себя на мысли, что в последнее время то и дело повторяет произнесенные собеседником слова, это вызывает у него смятение, как и то, что сейчас вернутся Блюинг и Лукаш, а он так и не успеет сказать девушке… Хотя что, собственно, он может ей сказать?.. Четыре дня в Гранаде… Многое может случиться за четыре дня. Но если машина готова, а этот парень убедит ее уехать… Ладно, пусть хоть один день в Гранаде, сказочные сады Хенералифе… проездом еще — Малага, несколько часов в ее портовых улочках…

— Предлагаю отправиться сегодня куда-нибудь потанцевать фламенко. И завтра… в Гранаде.

— А разве вы не уезжаете? Импресарио ведь…

— Ну, не совсем так. Правда, отпуск, который я себе устроил, кончается. Если бы из Мадрида я поехал сразу в Торремолинос, можно было остаться здесь подольше. Но я предпочел завернуть в Толедо, Кордову, Севилью и Кадис…

— Предпочли? — переспрашивает Доминика с внезапно вспыхнувшим чувством испуга и грусти. Нет, она не хочет, чтобы то, о чем лишь смутно догадывается, оказалось правдой. Не хочет. Лукаш переговорит с Мадридом, машина, наверное, уже готова, и она тоже должна быть готова, она получит свою страховку и, хоть в какой-то мере утешив себя долларами, обратной дорогой почти через всю Европу сумеет должным образом подготовиться к возвращению в тот жалкий польский быт, какой их ждет дома. Следовательно, ни к чему отягощать свою душу еще одним лишним сожалением… А вдруг Лукаш об этом догадывается? И боится не того, что они не успеют вернуться домой (что за фантазия, когда столько людей хотят оттуда уехать!), а того, что может произойти, если они задержатся здесь дольше… Бедный Лукаш! — думает она с жалостью, но с жалостью думает и об этом пожилом человеке, который, похоже, чуточку запутался, и, конечно же, о себе, о себе тоже, о себе прежде всего… — Спасибо! Я очень вам признательна, — добавляет она, — и никогда этого не забуду.

— Чего именно?

— Того, что вы вместо отдыха в Торремолиносе перед концертами предпочли провести время с нами в Толедо, Кордове, Севилье и Кадисе…

— Я бы солгал, — Асман обретает понемногу душевное равновесие и чуть улыбается, — сказав, что мне хотелось провести там время со всей вашей группой.

— Благодарю вас, — тихо говорит Доминика. — Я знала, что навсегда сохраню это в памяти.

Зал почты забит людьми. Вокруг немолчный гомон, телефонистки вызывают ожидающих абонентов, плачет ребенок, кто-то, распахнув из-за духоты дверь, ругается, требуя восстановить прерванную связь с Берлином, но они слышат лишь тишину, наступившую после слов Доминики, тишину, пришедшую как воскресенье после тяжких трудовых будней.

— Холера! — это возвращается Лукаш.

— Не забывай, мистер Асман понимает по-польски! — напоминает ему Доминика.

— Простите, — Лукаш переходит на английский, ругаться на котором не умеет. — Машина еще не готова.

— Ах, не готова? — Доминика не пытается даже скрыть радости. — А когда обещают?

— Неизвестно. Нет правого брызговика. Заказали в Турине, но пока не получили.

— Может, им следовало заказать в Варшаве, было бы быстрее, — замечает Доминика.

— Не язви.

Асман не понимает, в чем состоит язвительность, смотрит вопросительно, но никто ему ничего не объясняет. Подходит Сэм с зажатой в руке квитанцией — свидетельством отправленной телеграммы.

— Я это сделал! Я это сделал! — повторяет он. — Я не хотел, но ты меня вынудил!

Теперь Доминика и Лукаш смотрят непонимающе, но — как и Асман перед тем — не получают ответа.

Блюинг, достав из кармана платок, шумно сморкается. «Он ничуть не изменился, — думает Асман, — вечный насморк, разве что теперь пользуется носовым платком. Если бы бабушка не взяла его мальчиком в лавку, он ни за что не набрался бы смелости тогда, в Нью-Йорке, позвонить мне ночью. У давних знакомств есть свои хорошие и дурные стороны, к последним следует отнести именно такое вот чрезмерное панибратство, приемлемое далеко не всегда».

— Слушай, Сэм, — сухо бросает он, — обсудим наши дела позже.

— Естественно, мы должны их обсудить, — задиристо подхватывает Сэм.

Они выбираются из духоты переполненного зала почты и попадают в одуряющий зной улицы.

— Столько времени потеряли, давно бы лежали на пляже, — капризно тянет Доминика.

Лукаш смотрит на часы.

— Еще нет одиннадцати.

— Но я до сих пор ничего не ела.

— Перекусим по дороге.

— Тут неподалеку есть прелестный кафетерий, — поспешно предлагает Асман. — Мы тоже зайдем.

— Мы ведь недавно ели, — протестует Сэм.

— Позволь тебе заметить, это ты ел яичницу с ветчиной, а я выпил лишь стакан сока.

— Тебе никто не мешал тоже что-нибудь съесть. Не понимаю этих утренних голодовок, все равно потом слопаешь куда больше.

— Я не лопаю, а ем, и только когда захочу. — Давние знакомства имеют еще и ту особенность, что переносят в зрелые годы лексику школьной поры. И вот сейчас Иеремия Стшеменьский парирует с высоты своего нынешнего общественного положения выпад сына самого бедного залещицкого портного, который к тому же на три года моложе его. Действительно непростительную ошибку совершила бабушка, взяв младшего Блюменблау мальчиком в лавку.

— Когда же мы, в конце концов, спокойно поговорим?

— Мы все время спокойно говорим.

— Джереми, я послал телеграмму, но надеюсь, она окажется ненужной, ты все обдумаешь и откажешься от своего сумасбродства…

Доминика и Лукаш идут впереди и, к счастью, не слышат их препирательств, поскольку и сами, кажется, ссорятся, впрочем, Доминика — без особого ожесточения. Улочка, по которой они спускаются к морю, — само очарование — на ней полно магазинчиков, кафе и баров, глаза разбегаются, даже витрина мясника напоминает экспозицию натюрмортов и требует к себе далекого от потребительских вожделений высокого внимания.