— За что? — Испуг Лукаша сменяется изумлением.

— Не притворяйся! За платье! Оно чудесное!

— За… платье?

— Ах, Лукаш! — Доминика опять его целует. — Хватит притворяться! Я все поняла. В Кордове ты ускользнул из мечети, но радио слушать не пошел…

— Я слушал там радио.

— Ладно, хватит — признавайся!

— Но в чем?

— В том, что ты купил мне это платье. Я сразу догадалась.

Гомес, ни слова не понимавший из их разговора и безразличным взглядом взиравший на крыши соседних автомобилей, теперь с любопытством смотрит на их лица.

— Но я не покупал никакого платья, — тихо говорит Лукаш.

— Нет?

— Нет, и не понимаю…

— Я обнаружила его на дверной ручке нашего номера. Кто же мог это сделать? Я думала — ты… ведь именно это платье я примеряла в магазине в Кордове, но не решилась, конечно, его купить — оно слишком дорогое…

— Я его не покупал, — совсем растерялся Лукаш.

— Кто же тогда?

— Не знаю…

— Кто-то видел, как я его примеряла.

— Не знаю, Доминика.

— Можно подумать на Асмана, ему, похоже, нравится делать подарки — вот и на кожевенной фабрике он купил нам жилеты: мне, мисс Гибсон и Сильвии Брук.

— Ну, значит, Асман.

— Но Асмана в мечети с нами не было…

— Право, Доминика, я не знаю, кто бы мог это сделать.

— А почему ты такой хмурый?

— «Солидарность» объявила «звездные марши» в защиту политических арестованных.

— Для тебя это так важно?

— Неужели ты не понимаешь: если по всей стране начнется подобное…

— Ну и что? Что?! Договаривай! Гомес ведь не понимает. Ну так что же произойдет?

— Доминика!

— Я хочу жить! Понимаешь ты? Жить! Без страха. Не думая, что в любую минуту мне что-то обрушится на голову. Жить как нормальный человек, спокойно, думать о будущем, строить планы, зная, что если не все, то, во всяком случае, многое зависит от меня самой. А не наоборот! Понимаешь? Не наоборот.

— К чему ты клонишь?

— Ты хорошо знаешь, к чему я клоню. Нам давно следовало бы об этом поговорить. Почему твой отец до сих пор не возвращается из Перу, как ты полагаешь?

— Доминика! — Лукаш кричит, не обращая внимания на Гомеса. Хватает ее за руку, но она вырывается, выскакивает из автобуса и, спотыкаясь, будто слепая, бежит к отелю.

— Вот дела, — качает головой Гомес, — сначала целовалась…

— С этими девчонками всегда так… — бурчит Лукаш.

— А в чем, собственно, дело? — не может скрыть любопытства Гомес.

— Я и сам ничего не понимаю. Кто-то купил ей платье…

— Какое?

— Да это, зеленое, в котором она была. Пакет с платьем висел на ручке двери нашего номера. Она надела его, думая, что это я купил…

— А ты не покупал?

— Нет.

— Ну так чего тут понимать… — ворчит Гомес.

Глаза, когда-то испуганные и похожие на две сливины, которые вот-вот оросятся, сейчас полны гнева, возмущения и укора.

— Почему ты не ответил на мои телеграммы?

Асман сохраняет снисходительное спокойствие.

— А откуда ты знаешь, что я их получил? Я изменил маршрут.

— Мне не составило особого труда это проверить. Шесть телеграмм без ответа!

— Отсутствие ответа — тоже ответ.

— Но не в бизнесе! Не в бизнесе! — взрывается Блюинг, и сидящие за соседними столиками невольно на них оборачиваются. Блюинг прилетел ночью, и теперь они завтракают в кафе: перед Асманом его обычный стакан апельсинового сока, перед импресарио яичница с ветчиной, получить которую здесь удалось не без труда. — Не в бизнесе! — произносит Блюинг в третий раз, но уже тише, хотя и с нотой возмущенного осуждения.

— Ты полагаешь, мы занимаемся бизнесом? — Асман старается выразить негодование.

— Ну ясно — тебя интересуют только высокие материи, недоступные пониманию такого ничтожества, как я. Но чтобы ты мог заниматься своими партитурами и оркестрами, подниматься на подиум, мне приходится вылезать из кожи: отвечать на телефонные звонки и письма директоров оперных театров и филармоний, договариваться о времени, гонорарах и рекламе, заказывать гостиницы, авиабилеты… Без меня ты никуда и никогда не успевал бы.

— А вот в Испании, что ни говори, я прекрасно управляюсь и сам.

— В Испании ты в отпуске. Почему все-таки ты не ответил на мои телеграммы? — как-то странно всхлипнув от обиды и бессилия, снова спрашивает Блюинг.

Асман подпирает голову ладонью и с искренней сердечностью смотрит на Сэма: как-никак, он друг и ему он может признаться:

— Ты знаешь, мне ужасно не хочется работать.

Блюинг оторопело немеет, словно поперхнувшись услышанным.

— Что… Что ты сказал? — спрашивает он наконец.

— Мне ужасно не хочется работать.

Сэм вновь давится словами — хватает ртом воздух, вздымает вверх руки, будто этот жест облегчает ему дыхание. В глазах его появляется настоящий ужас.

— Тебе не хочется работать?

— Да.

— Может, ты болен?

— Я не болен.

— В чем же тогда дело? Столько лет ты работал как часы…

— Может, именно в этом все и дело?

Сэм хмурит брови и вдруг выпаливает:

— Не хитри — мне все известно: ты увлекся здесь какой-то девчонкой. Мне сообщили…

Асман молчит, так молчат у врача, услышав пугающий диагноз. А Блюинг не может остановиться, хотя и отдает себе отчет в своей бестактности, просто у него нет еще опыта обсуждать с Асманом такого рода проблемы.

— А что она? Завлекает тебя? Заставляет ждать? Или у тебя не хватает денег, чтоб ускорить дело?

— Ты полагаешь, в жизни все проблемы решаются только с помощью денег?

— Я как-то об этом не думал.

— Ну так подумай. Предпочтительнее все-таки не покупать, а получать. Да и вообще речь здесь идет совсем о другом, и как ты мог так вот сразу…

— Прости! — Однако в тоне Сэма не слышится даже ноты извинения. Он не верит, что «речь здесь идет совсем о другом», только об одном может идти речь между мужчиной и женщиной, а людям просто нравится по-разному это называть. — Ну и почему?

— Что — почему?

— Почему ты не ответил на мои телеграммы?

— Я же тебе сказал — мне не хочется работать. Никаких дополнительных концертов! И вообще… я не уверен, что поеду даже на те концерты, контракты на которые ты уже подписал…

— Джереми! — Сэм Блюинг снова давится словами, ему снова не хватает воздуха. Дрожащими руками он отодвигает яичницу, достает сигарету. — Ты хочешь… ты хочешь вогнать меня в гроб!

Асман с трудом сдерживает улыбку. Они все еще пока изъясняются на английском, на польский перейдут чуть позже, когда всерьез начнут ссориться, но уже и сейчас в их английских фразах проскальзывают интонации, характерные для бабушкиной лавки или мастерской портного Блюменблау. И Асман довольно улыбается, ибо в их возбужденном диалоге ему все отчетливее слышится голос бабушки, сугубо залещицкие интонации, когда она кричит из лавки в тишину комнаты: «Еремчик! Ты хочешь бабулю вогнать в гроб!»

— Что в этом такого смешного, чему ты улыбаешься?! — теряет самообладание Сэм. — Я хочу знать, что в этом такого смешного?

— Извини, кое-что вспомнилось.

— Но ты хотя бы отдаешь себе отчет в том, что ты сказал?

— Отдаю. Я сказал, что не уверен, поеду ли вообще в Париж, Брюссель и Лондон.

— Джереми! Джереми! — стонет Блюинг. — Ты сошел с ума, Джереми!

— Если это даже так, то мне хорошо.

— Ты отдаешь себе отчет… Ты представляешь, что значит отменить концерт, когда даны объявления в прессе и афиши висят в городе? Мария Каллас однажды отменила концерт, и что потом творилось…

— Она не отменила, а сорвала, поскольку плохо себя чувствовала, — есть в этом разница?

— Для меня — никакой! Почти никакой! Отменить концерт?! Никогда в жизни с тобой ничего подобного не случалось, вспомни, даже когда умерла Гейл, ты на другой день после похорон вылетел в Рим, потому что имел концерт в «Академия Санта Цецилия». Я это помню как сейчас, и ты там дирижировал с таким блеском, что все рецензенты во всех газетах…