— Да что делается. Всё то же. Блокада. Хорь сказал, что если б где щелка образовалась, с колокольни бы ему сообщили — а он нам…

— Хорь и соврать может. То есть не сообщить. — Не согласился Толик, — Ему выгодно, что мы тут, — боевое усиление. А нам тут интереса торчать нет. Раз Белки нет. Брателло твой, небось, уже икру мечет. Уехали, называется, на три дня…

— Да не, что сразу — соврать?.. Он вроде не такой…

— Такой-нетакой, чо ты такой сам-то доверчивый?? — Толик был недоволен оспариванием его мнения, — Мы ему кто? А тут — община, люди его. А мы ему — ресурс для поддержки; нафиг ему раньше времени нас отпускать-то?.. Так что мы должны своей головой думать!

— Или тебе тут понравилось уже, ааа?.. — Толик подозрительно прищурился, — Я вижу — ты шур-шур-шур с местными малолетками-то!

— Ничо не… — Сергей поморщился, подыскивая возражение, — Не с малолетками. Зульке вполне себе семнадцать. Как мне.

— Зулька — это кто? А, та, татарка, дочка чурки этого?

— Он не чурка. От татарин. А она наполовину татарка.

— Хы. «Да какая разница!», хы. Запал, что ли?

— Запал-незапал… Чо ты прицепился? Тебе жалко что ли? Пошли.

Сергей и правда в последние дни не особо тяготился блокадой, в которую после памятной ночи попал Пригорок. Нет, конечно же, если бы была хоть какая-то возможность, он не задумываясь последовал бы за Толиком, — они приехали сюда выручать Белку, и надо было «дело делать!», — но, поскольку волею судьбы они попали в такую ситуацию, что вырваться из окружения не было никакой возможности, он использовал ситуацию, чтобы, как он сказал себе, «расширить кругозор» — последние полгода почти безвылазного сидения в Башне порядком достали… А тут новые люди, новая обстановка; природа — не надоевшие лестницы и квартиры Башни; и люди-то оказались всё больше необычные — с такими раньше не сталкивался: община!

Они жили дружно; вместе работали, готовились к обороне, вместе молились, — впрочем, в церковь ходили не все; как и креститься перед трапезой, как тут называли приём пищи, никто не заставлял, всё по желанию. Были ровны в общении, приветливы, видно, что дружны и дисциплинированы, — что сразу отметил привыкший к вольнице в Башне Крыс. Кроме того, в основном тут были люди из его же родного Мувска, совсем не деревенские лапти, как он сначала подумал; относились к «спасителям» с подчёркнутым уважением, стремились выполнить все пожелания; словом, общаться тут было одно удовольствие. И сплошной отдых; если бы не ощущение блокады и не ожидание наступления со стороны деревни, о чём постоянно говорил Хорь на ежевечерних «планёрках».

Да, как Толик и говорил, их два автомата и снайперка Бабаха, да плюс те два трофейных ствола, что притащили из рейда в деревню Вовчик и Вадим, серьёзно повысили обороноспособность общины; и в деревне, «отрядовцы», очевидно, это тоже оценили, — потому что ограничились глухой блокадой и, видно, что-то выжидали. Угрюмый Вадим на совещаниях твердил, что ждут в деревне не иначе как новую бронетехнику, и «надо что-то делать». Но что делать не знал никто; сам он тоже ничего предложить, кроме как по ночам делать вылазки и резать блокирующие пригорок посты тоже не смог.

Но на постах теперь службу несли рьяно; обзавелись сильными фонарями; видно, что не спали, и это предложение — «резать по ночам» — не прошло.

Словом, пока все чего-то выжидали; Толик злился; а Крыс с Бабахом наслаждались общением.

Особенно Бабах.

Джон с утра пропадал до позднего вечера. Его видели то помогающим на кухне, то помогающим ухаживать за единственной теперь живой ценностью — коровой Зорькой, — он даже хвастался, что научился доить! То он пропадал на постах; то помогал чистить снег или носить воду, что-то чинил в импровизированной слесарке — но всегда среди девушек из коммуны, из бывшего «Мувск-Шоу-Балета». Кажется, он реально решил найти себе здесь подругу; и подошёл к делу со всем пылом молодости и обстоятельностью бывалого выживальщика.

Ему отвечали взаимностью; он был везде желанным гостем и «помогальником»; временами между коммунарками даже вспыхивали перебранки, кому он «больше нужен», и кому он сейчас «будет помогать»! Началась и определённая конкуренция. Откуда-то появились давно спрятанные «до лучших времён» остатки косметики; были задействованы и сохраняемые «до особого случая» и обмылки прежнего, не хозяйственного и не банного, душистого мыла; и остатки шампуней… И он вовсю пользовался своей востребованностью, то как бы ненароком обнимая в слесарке Настю, то «получал уроки фехтования» с Мишон, доил вместе в Верой корову, дежурил на колокольне с Настей… Только Катерина сразу и резко отшила его, когда он напрашивался «чего-нибудь и ей помочь», — и к Адельке он испытывал какое-то странное благоговение; настолько, что обращался к ней обычно через кого-нибудь из её подруг. На него произвело сильное впечатление, когда ему рассказали про её любовь с Ильёй; и про жуткую трагическую смерть Ильи; и что она поклялась не то что убить Хронова, но убить его тоже жутко, изощрённо, не сразу!.. Вообще от неё и веяло какой-то потусторонщиной; как будто она была здесь, со всеми, только частью своей души; а другая часть её существа постоянно находилась в каком-то другом пространстве, где не было никого кроме жутких демонов мести, постоянно нашептывающих ей всё новые и новые способы расправы с ненавистным Хроном.

Бабах и следил за ней всё время как-то всё больше издалека, со стороны, чувствуя её отстранённость; и не рискуя при ней отпускать шуточки, на которые он оказался большой мастер по отношению к другим коммунаркам.

Кстати о шуточках. На третий день их пребывания в общине, во время общей трапезы, завтрака, произошёл инцидент, порядочно всех насмешивший.

Завтракали в общей трапезной, которой на это время становилась общая большая комната собраний, она же спальня коммунарок; завтракали не всей общиной, а только те, кто был в нарядах; и кто жил не в своих домах — те питались дома. В общем большом доме, бывшей гостинице при церкви, успешно восстановленной к зиме трудами Отца Андрея и общины. К числу трапезничающих, конечно же, относились и Отец Андрей, и Вовчик; теперь с вновь прибывшими Толиком, Крысом и Бабахом; и коммунарки — за исключением Вали, которую до сих пор прятали от встречи с Толиком.

С некоторых пор на общие трапезы стала являться и Зулька, которой очень попало от отца за то, что она в последний момент отказалась ехать с сестрой в Оршанск… Вадим чётко понимал зыбкость положения общины; и отсылал дочерей в неизвестность, в Оршанск, в слабой надежде что они через Владимира как-то найдут способ помочь осаждённым; и больше с целью убрать их из этого, обречённого, как он не без основания считал, места. Теперь он часто срывался на младшей дочери; и Зулька старалась пореже попадаться ему на глаза, постоянно находясь среди коммунарок.

Уже все традиционно встали, и Отец Андрей прочёл краткую молитву; сели, приступили к трапезе, — как в общине забавно для Сергея назывался процесс совместной еды; то, что Толик не менее для него смешно называл по старой памяти «приёмом пищи».

Бабах вдруг хитро огляделся, и, отодвинув корзинку с крупно нарезанными ломтями хлеба (Сергей буквально наслаждался тут свежим деревенским, только что выпеченным хлебом, какого вообще не бывало в Башне — там питались галетами, и не сдобными, пресными лепёшками), вдруг указал на другую корзинку с точно такими же ломтями хлеба, стоявшую на другом конце стола, возле Веры; и произнёс:

- Что-то мне вон тот хлеб больше нравится. Передай-ка мне его, Верочка, будь добра!

На второй день пребывания в общине он уже прекрасно знал всех коммунарок по именам и был со всеми «на ты», — кроме Адельки и Катерины, которых побаивался и держал с ними дистанцию.

Вера подняла на него укоризненный взгляд; но он нахально откинул голову, глядя в потолок.

Тогда она, тяжело и демонстративно вздохнув, взяла корзинку с хлебом, встала, обошла стол, и, подойдя к Джону под недоумёнными взглядами подруг, с демонстративным поклоном подала ему корзинку со словами: