Все хотели высказать свое, наболевшее, но общий смысл происходящего был Ганнону предельно ясен: сейчас во все горло кричала карфагенская гордость, которая не могла простить римлянам прошлых поражений и унизительного мирного договора. Она требовала реванша.

Выступление Ганнона сделало жажду мести невыносимой, и внезапно он понял, какую совершил ошибку, заговорив о разорениях, погромах и убийствах. Карфагеняне хоть и торговцы, а не воины, но все же далеко не трусы. Страшные картины близкого будущего, нарисованные Ганноном, напоминание о былом позоре – все это в один момент довело их и без того горячую кровь до последнего градуса кипения.

И вот сейчас Карфаген захотел напасть первым.

Ганнон прекрасно понимал: скоро наступит завтра, и многие из присутствующих пожалеют о своих словах и мыслях, вспомнив о своих капиталах, кораблях, сделках, сорванных грядущей войной, но это будет только завтра, а сегодняшнюю битву в Совете против сторонников ненавистных Баркидов он безнадежно проиграл.

Ганнон не знал, да и не мог знать, о том, что влюбленный до беспамятства Козленок рассказал своей красавице-жене о содержании его будущей речи в Совете. Рамона же не преминула поведать обо всем отцу. Тот, в свою очередь, успел донести нужное до своих сторонников. Поэтому слова Ганнона просто не могли достичь должного эффекта. И все эти канделябры, ожерелья, тени и мистические отблески оказались обычной глупостью политика, чья самоуверенность и недальновидность топили его корабль в бурных волнах истории.

Итог заседанию Совета подвел старый Гамилькон, объявивший римским послам волю Карфагена:

– Ганнибал не будет выдан Риму. Ни при каких условиях! Войну начал Сагунт, напав на поданных Карфагена – турдетан. Сенат и народ Рима поступают несправедливо, если ради предателей - сагунтийцев жертвуют дружбой и союзом с Карфагеном. Однако Совет надеется, что конфликт все-таки будет улажен…

Ганнибал залечивал рану, но не сидел (точнее – не лежал) без дела. Ходить ему было тяжело, и поэтому его шатер никогда не пустовал.

– Полководец ранен, но армия должна быть при деле! – твердил он своим подчиненным.

Впрочем, его солдаты и не думали бездельничать. Вскоре парк осадных машин был полностью готов к бою, и Ганнибал отдал приказ к штурму.

Он сидел на высоком передвижном помосте, специально склоченным для него, и раздавал приказы направо и налево:

– Лучники, вперед!..

Труба ответила ему грозным ревом, испанцы, балеарцы и нумидийцы стали осыпать город стрелами.

– Осадные машины!

Снова затрубили горнисты, и прикрытые навесами тараны с ужасным скрипом поползли к городу. За ними двинулись застрельщики, конные и пешие, расчищая дорогу дротиками и стрелами.

Путь до стен был тяжел и опасен: не всех защитников города удавалось загнать в укрытия. Многие умирали, но успевали поразить врага; другим везло больше, и они убивали карфагенян, а сами оставались невредимыми. Вот упал с коня пронзенный фаларикой нумидиец; за ним последовал карпетанин, инстинктивно схватившись рукой за дротик, пронзивший его шею; рухнул, не успев раскрутить над головой свою смертоносную пращу, балеарец, которому сагунтийская стрела угодила в глаз…

Наконец карфагеняне достигли стен, и монотонные раскаты глухих и мощных ударов стали сотрясать воздух. Грохот осадных машин не замирал ни на секунду; не ведали отдыха и лучники, ни на мгновение не прекращая стрельбу, мешая осажденным препятствовать работе страшных таранов.

Вскоре серая кладка стен стала покрываться паутиной трещин, которые постепенно превращались в глубокие раны, уже грозившие крепости гибелью. Через некоторое время три башни вместе с пряслами одновременно рухнули с оглушительным треском.

Армия Ганнибала встретила этот успех ревом многих тысяч глоток. Но никто не ринулся, как это обычно бывает, в образовавшийся пролом.

Иберы Ганнона, ливийцы Магарбала, кельты двух Магонов выстроились в боевой порядок и стройными рядами двинулись в город.

Перейдя через развалины обрушившихся укреплений, они неожиданно столкнулись с сагунтийцами, которые плечом к плечу стояли на узкой площадке между останками стен и близлежащими домами.

Битва, переходящая в таких случаях в одиночные стычки, началась по всем правилам полевого сражения.

Карфагеняне были многочисленнее, но не могли использовать свое превосходство в таком тесном пространстве. Маневрировать было невозможно: передняя шеренга слишком коротка, и оставалось только идти вперед, на вражеские копья.

Сагунтийцы бились мужественно и отчаянно: за их спинами находились жены и дети, и мысль об этом делала их необычайно стойкими. Каждый понимал: собственная грудь – это последняя стена, защищающая их родных, и эта стена должна выстоять в любом случае.

Узкое пространство позволило сагунтийцам собрать в одном месте самых бесстрашных и сильных воинов.

Во главе защитников города стоял молодой Адмет, который еще недавно выступал перед Сенатом Рима, а сейчас смело отбивался от двух разъяренных лузитан, парируя вражеские удары и нанося им встречные. Его окружали друзья – самые умелые воины города, так называемая «золотая молодежь», выдачи которой требовал Ганнибал.

Битва, в которой ни одна из сторон не могла получить решающего преимущества, длилась уже несколько часов. Было видно, насколько устали бойцы: то один, то другой, задыхаясь, отступал назад, но на его месте, ступая по трупам товарищей и врагов, тут же появлялся свежий воин,

Адмет и его друзья сумели опрокинуть карфагенян на своем участке яростной схватки. Их торжествующий боевой клич подхватили все защитники города, и в едином нечеловеческом порыве стали теснить врага.

– Бей шакалов!.. – кричал Адмет, размахивая окровавленным мечом.

– Смерть падальщикам! – вторил ему бесстрашный Авар, ненавидевший карфагенян больше сагунтийцев: он побывал у них у в плену, и испытанное унижение давило на него тяжким грузом. Кроме того, из-за Ганнибала он лишился всего, что имел, и сейчас вынужден, как простой боец, рубить мечом направо и налево, защищая свободу чужого для него города.

Он не знал, что совсем рядом его заклятый враг Мисдес тоже, как обычный воин, вместе с ливийцами прорубает себе дорогу к победе.

Собственно, Мисдесу здесь было не место, однако он настолько упорно рвался в бой, что Ганнибал поддался на его мольбы и отпустил на штурм – правда, под присмотром племянника. Однако в пылу битвы он уже давно потерял из виду Ганнона Бомилькара.

Своим коротким испанским мечом Мисдес свалил наземь нескольких защитников Сагунта и, поскольку усталость брала свое, уже собирался отойти в тыл, но тут бившиеся рядом солдаты неожиданно подались назад и стали отступать.

Мисдес почувствовал дикую ярость, смешанную со стыдом: горстка осажденных горожан теснила целую армию! Он попытался остановить бегущих грозным криком:

– Остановитесь, трусы! Кого вы испугались?!

Осознав, что его возгласы мало что меняют, Мисдес вырвал у знаменосца штандарт с изображением льва – символа Баркидов – и, размахивая им, с ревом ринулся вперед.

Отступавшие ливийцы остановились, повернулись назад, и вскоре под их натиском сагунтийцы сами начали отходить.

Внезапно Мисдес почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. Он покрутил головой и остолбенел от изумления.

– Авар!.. – воскликнул Мисдес, придя в себя. – Так вот ты где спрятался, ублюдок!

Через мгновение он понял свою оплошность: ведь Авар – ваккей и не понимает карфагенского языка. Мисдес заорал по - кельтиберийски с удвоенной силой:

– Как давно я тебя искал! – Он уже радовался как младенец, увидевший любимую игрушку. – Так иди же ко мне, мой маленький ваккей!..

Авар страшно перепугался: по поверьям его народа невозможно было уйти трижды от одного и того же врага. Значит…

Мисдес сунул в руки какому-то бойцу штандарт, выхватил у него щит и кинулся в сторону Авара, расталкивая мешавших ему ливийцев.