Эти воспоминания возвращались к нему снова и снова. И даже сейчас, в шатре, он, пусть и свободный в этом походе от командования, отвлекался на них и благодарил богов, что Ганнибал не умеет читать мысли.

Но вот совещание закончилось, и все покинули шатер, отправившись исполнять приказы своего повелителя.

Работы велись быстро и умело, как того хотел Ганнибал.

Уже через две недели большие тараны были готовы, и карфагеняне готовились к первому штурму города.

Но Сагунт – очень богатый город, поэтому в преддверии надвигающейся войны магистрат закупил огромное количество дротиков и стрел. В избытке имелось и смертоносных фаларик – копий с трехфутовым наконечником и четырехгранным древком, обернутым паклей, пропитанной смолой. Такое копье, подожженное и брошенное со стены, представляло собой настоящую ракету и могло пронзить воина насквозь вместе с щитом. Сагунтийцы не жалели своих запасов и беспрерывно обстреливали карфагенян со стен, не давая ни людям, ни осадным орудиям приблизиться.

Башни и стены Сагунта тоже казались серьезным препятствием: их высота и мощность приводила многих карфагенян в трепет.

Ганнибал, до того имевший дело с небольшими крепостями испанцев, неожиданно для себя столкнулся с серьезными проблемами. Вдобавок ко всему однажды во время объезда вражеских стен его серьезно ранил в бедро невесть откуда прилетевший дротик. Воины «священного круга» – отборные бойцы, телохранители карфагенских военачальников – всполошились и, подхватив упавшего с коня полководца, вынесли его в безопасное место. Впервые все почувствовали, что такое даже временно остаться без Ганнибала. Началась легкая паника, пресеченная взявшим на себя верховное командование Магарбалом. До выздоровления Ганнибала штурм решено было отложить. И осада приняла затяжной характер.

Как только в Карфаген прибыли римские послы Валерий Флакк и Бебий Тамфил, отцы Республики срочно созвали Совет.

Гамилькон вошел в столь привычный для него зал заседаний. Он бывал здесь так часто, что не сразу заметил десятки огромных канделябров, расставленных по периметру помещения. Они не давали достаточно света, а отбрасываемые ими колеблющиеся тени зловеще колыхались по стенам и потолку, отчего все происходящее казалось каким-то жутковатым представлением.

«Ганнон решил устроить сегодня театр, – усмехнулся про себя Гамилькон. – Зря старается. Все, что он скажет, давно известно моим людям!»

Громадный зал представлял собой хотя и роскошное, но довольно мрачное помещение с малым количеством окон, которые находились под самыми сводами и почти сливались с высоченными арками.

Потолок был покрыт не менее мрачной мозаикой и обильной, хоть и потускневшей от времени позолотой. Мрамор, слоновая кость, дорогое убранство не радовали глаз, а делали богатый интерьер тяжелым, подавляя всякого входящего сюда.

Воздух в зале был не менее тяжелым из-за горящих факелов и бурлящих чанов со снадобьями, пар которых должен очищать разум от черных помыслов и отгонять злых духов.

Все уже собрались, и лишь такие влиятельные члены Совета, как Гамилькон, имели право на небольшое опоздание.

«Однако, как много их собралось! – злорадно подумал Гамилькон. – Когда доходам наших старейшин что-то угрожает, они мигом забывают о своих болячках и становятся чрезвычайно дисциплинированными». Отсутствовали только те, кто либо действительно был тяжело болен, либо находился в отъезде. Да, обсуждаемый вопрос был по-настоящему серьезным и требовал незамедлительного разрешения.

Члены Совета безмолвно сидели на своих маленьких скамьях из черного дерева, слушая сенатора, докладывающего о визите римлян и о положении дел в далекой Испании.

Очередной оратор закончил свою речь, но не успел он сойти с мраморного помоста, как на его место буквально ворвался грузный, седовласый мужчина лет сорока пяти, в ниспадающей до земли богато украшенной расшитой мантии поверх длинной багряной туники с длинными прорезями на боках. На его голове красовалась маленькая черная шапочка конической формы, усеянная золотыми квадратами с изображениями Хамона и Мелькарта, пальцы рук были усеяны кольцами, на толстых запястьях – алмазные браслеты, а в ушах – тяжелые серьги. Он нервно тискал длинное ожерелье из драгоценных камней, с такой быстротой перебирая сапфиры, рубины и лазуриты, что сразу становилось ясно: речь его никому не покажется скучной.

Это был Ганнон Великий, ярый противник всего баркидского. Неверный свет факелов, отражаясь он драгоценностей, которыми он был увешан, создавал вокруг его фигуры подобие какого-то едва ли не мистического ореола.

– Старейшины! – громко вскричал Ганнон. – Отцы Карфагена! Внемлите же голосу разума!..

С каждым словом он вскидывал руки, и высверк камней ожерелья невольно притягивал взоры присутствующих.

– Да, захватывающее зрелище, – шепнул Гамилькон своему соседу, сенатору Бостару.– Наших толстосумов ничто так не привораживает, как драгоценная мишура.

– Ганнон прекрасно знает это, – кивнул Бостар. – Вот поэтому его прихлебатели и понаставили светильников по всему залу.

– Ладно. Посмотрим, поможет ли это ему, – усмехнулся Гамилькон.

Тем временем Ганнон перестал трясти жирными руками и продолжал с невыразимым укором в голосе:

– Я неоднократно предупреждал вас, что Баркиды погубят Карфаген! Нельзя было посылать в Испанию Ганнибала. Он достойный отпрыск своего отца. Барка не давал спокойствия Карфагену, будучи живым, и не даст его и впредь, даже находясь в загробном мире. Его душа там никогда не успокоится, как здесь не успокоятся его потомки! Никто из нас не хочет войны с Римом. Мы всегда будем жить в постоянном страхе, пока звучит имя Барки и сохраняется хоть капля его крови на этой земле. Но вы не прислушались к голосу разума, вы все будто находитесь в трансе, словно наши жрецы во время молитвы во имя Хамонна, и вы сами разжигаете тот пожар, который готов вот-вот разгореться и который мы уже никогда не потушим.

Его сторонники стали громко стучать сенаторскими посохами по полу и топать сандалиями, пытаясь поддержать своего лидера. Ганнон благодарно улыбнулся им еле заметным движением губ, и с новым пылом воззвал к Совету:

– Теперь наши воины осаждают Сагунт, нарушив слово и договор. Ждите: скоро римские легионы придут к нам и, сметая все на своем пути, двинутся на Карфаген. Боги будут помогать им, как в прежнюю войну помогли отомстить за нарушенные нами договоры… Вспомните все невзгоды, которые были принесены нам прежней войной. Вспомните поражения при Миле, Экноме, в Сицилии, в Сардинии, на Корсике, высадку Регула в Африке! Поверьте мне: сейчас все будет гораздо хуже! Не к стенам Сагунта, а к стенам Карфагена подведены осадные орудия, потому что войну мы начали с сагунтийцами, а вести ее станем с римлянами. Никогда еще нога завоевателя не попирала земли Карфагена. И нам придется увидеть, как настанет этот день, и как постигнут нас разорение и гибель! Вы будете беднее гетулов, если вообще останетесь жить!..

При мрачных словах о грядущей скудости зал притих: карфагеняне очень не любили слово «бедность» и даже как-то суеверно вздрагивали, когда оно хоть в какой-то степени относилось к ним. Хитрый Ганнон прекрасно знал об этом.

– Послушайте же меня: нам надо как можно скорее избавиться от Ганнибала! Мы можем и не выдавать его, а просто отправить в ссылку, и тогда Рим будет доволен, а Карфаген избежит всех тех несчастий, которые скоро обрушаться на наши головы и головы наших детей и близких!

Он закончил речь в абсолютном молчании, обвел присутствующих взглядом, но, к своему крайнему удивлению, не увидел ни одного сочувствующего взгляда. Даже его брат, Гасдрубал Козленок, и тот потупил взор.

Но тишина была недолгой: сначала, то там, то здесь, стал раздаваться негромкий ропот, потом раздались отдельные выкрики, дальше кто-то громко заспорил с соседом, и вот уже все переросло в сплошной гвалт. Все смешалось в зале заседаний. Старейшины вскакивали со своих мест, трясли кулаками, топали ногами. Уже никто ни с кем не спорил: каждый просто вопил и возмущался, пытаясь перекричать соседа.