— Месье Гренаден, вас требует к себе министр.

— Скажите ему, где я нахожусь.

— Но, месье Гренаден, это срочно.

— О, министру сильно повезло, мой милый Улье, что у него имеются срочные дела. Я же теперь навечно стал никчемным бездельником, которому некуда торопиться.

— Вы шутите, месье Гренаден!

— Дорогой мой, я прекрасно знаю, что министр меня не вызывал. Вы просто решили выманить меня из моего убежища. Но мне здесь хорошо. До сих пор я не замечал, что на богинь можно смотреть и со спины, а это весьма интересное зрелище. Нет, я не выйду. Лучше уж я пролезу через слуховое окно в гараж, так оно будет остроумнее.

— Месье Гренаден, что же мне доложить этим дамам?

— Скажите, Улье: если бы дамы, которым вы поклонялись целый год, застали вас выходящим из туалета под шум воды в унитазе, вы смогли бы потом спокойно беседовать с ними?

— Ну, мне пришлось бы… ведь у меня служба такая, месье Франсуа.

— О, вы зовете меня Франсуа! — это очень мило с вашей стороны — звать меня по имени в данных обстоятельствах. А вас, кажется, зовут Эрнест, не так ли?

— Да, Эрнест.

— Так вот, мой добрый Эрнест, не трудитесь уговаривать меня. Скажите этим дамам, что я… у министра.

— Но они не хотят этому верить, месье Франсуа.

— Эрнест (ах, как утешительно звать вас просто Эрнестом!), меня вовсе не удивляет, что они в это не верят. Они все прекрасно понимают — и мой гнусный обман, и мою проклятую неловкость, и мою пропащую судьбу. Им все сейчас ясно. Они очень красивы, не правда ли?

Эрнест вопросительно глянул на друга, друг подтвердил кивком.

— Я в таких делах не больно-то разбираюсь, месье Франсуа, но они вроде бы и впрямь очень даже красивые.

Наступила долгая пауза. Эрнест направился было с извинениями к дамам, но те уже сами подошли к туалету и постучали в дверь.

— Ну что там еще, Эрнест?

— Это не Эрнест, это Нелли. Выходите! Разве вам не хочется нас повидать?

— Вас? Никогда! Уходите!

— Послушайте, но это же чистое безумие! У меня есть брат, который бегает туда, где вы сейчас находитесь, каждые десять минут.

— Я тоже. А моя сестра даже читает там газеты. Ну и что с того? Вы-то ничего там не читаете, вы не встречаете гостей в дверях туалета!

— Эти господа сказали правду, мы сегодня очень хороши собой, — вмешалась Элен.

— Так что пользуйтесь удобным случаем, Франсуа! Красота нам дается не каждый день.

— Мне все равно, я больше никогда не увижу вас.

Нелли начала сердиться.

— Да послушайте же наконец! Вы нам нужны, Элен и мне: Откройте немедленно! Давайте поужинаем вместе. Мы поведем вас куда только захотите. И я вам обещаю: в любой день на этой неделе мы предоставляем себя в полное ваше распоряжение.

— Ах, я уже ни на что не годен. Мне осталось навсегда поселиться в туалете, писать похабные стишки и рисовать гадости на стенах. Я всегда спрашивал себя, почему мне досталась такая идиотская фамилия — Гренаден? Теперь все понятно.

— Господи, до чего же вы глупы! Вот сейчас запру вас здесь и унесу ключ.

Итак, пришлось Элен и Нелли обойтись в тот день без поэта. Гренаден даже не подозревал о том, что лишил двух женщин всеобщего одобрения — в своем лице. Они полагают, что он в конечном счете вышел из своего добровольного заточения. Но больше они его никогда не видели.

Именно с того дня в Нелли родилось нечто вроде солидарности с простым народом, с теми, кого ее мать презрительно звала «быдлом». Перестав добиваться восхищения равных себе или мужчин, которых ей не хотелось привлекать к себе, она уготовила все свое очарование, все обольстительные приемы для низшего класса. Она приближалась к траншеям с бюстами путевых рабочих и с удовольствием выслушивала комплименты, доносящиеся из разрытой земли. Она специально отыскивала уличные сборища, стройки, дорожные работы. Среди шоферов такси она с первого взгляда безошибочно выбирала того, кто скажет ей, высаживая из машины, что возил самую красивую свою пассажирку. Поручения, которые она давала Люлю к хозяйкам галантерейных или бакалейных лавок (девчонка отлично все выполняла), также дали ей повод доказать этим простым торговкам их равенство, их тесную связь с этой женщиной — очаровательной, элегантной, но такой же простой. Велосипедисты в красных и зеленых свитерах задевали ее взглядом, проезжая мимо, — а иногда и рукой. Но, разумеется, от них она не получала того, к чему стремилась. Приходя к Реджинальду после своих прогулок, где она весь день собирала обильный нектар восхищения со стороны «быдла» — помощницы портнихи, ученицы маникюрши, контролеров метро, — она все-таки не чувствовала себя очищенной, возвышенной; ее окутывало лишь собственное безмолвие и ничего более; и не звучала песнь, и молчал даже тот грубый, но откровенный голос.

Собственно, Нелли очень походила на всех остальных людей — за исключением одного-двух. Она остро нуждалась в восторженных похвалах окружающих.

Иногда она пробовала обойтись без других. Поскольку Реджинальд не был поэтом (возлюбленные поэтов не понимают своего счастья!), она пыталась сама превознести себя, как это мог бы сделать он… В прошлом она уже пару раз прибегала к такому средству: гасила свет и в темноте, нежно гладя свое тело, шептала ему слова восхищения… Теперь она решила вернуться к этому вновь и, перед тем, как уснуть, принялась восхвалять все свои добрые качества: «О ты, прекрасная, о ты, добрейшая, о ты, щедрая, всепрощающая, воздающая добром за зло…»

Но все это не звучало правдиво. Более того: впервые Нелли осознала, что в каждом из этих слов кроется, как червяк в яблоке, частица лжи.

А ведь ее задача состояла именно в том, чтобы найти истинно высокие, справедливые, искренние, вечные слова, восхваляющие то маленькое и довольно заурядное создание, которое носило имя Нелли.

Глава четвертая

Возвращение Гастона отнюдь не упростило ситуацию.

Дело не в том, что Нелли не смогла бы разделить свою обычную жизнь между ним и Реджинальдом. Ее саму удивляло, как тщательно она скрывает ото всех свою новую связь. Ведь Реджинальд относился к числу тех мужчин, какими принято хвастаться в обществе, она же боязливо хранила под спудом этот «квадратный бриллиант». Иногда Нелли спрашивала себя, зачем она держит в тайне свой роман (и что он — необыкновенное счастье или обыкновенная ошибка?), который в открытую мог бы стать самым упоительным, самым лестным из романов; зачем они с Реджинальдом держат в тайне друг друга? Теперь, когда Гастон вернулся к ней, донельзя счастливый тем, что вырвался из Америки на два месяца раньше, благодаря международной конференции по рису и мучным продуктам, где его выбрали вице-председателем, Нелли задавалась вопросом, кого из них она хочет спрятать от другого; кто тот, ради кого она согласилась на эту двойную жизнь; словом, которого же именно она любит? Ведь один из двоих любим ею, — она ясно чувствовала это по какому-то глухому нетерпению, по мучившему ее душевному разладу. Здесь крылось предательство.

Но Нелли никак не могла постичь, кто же предан — или будет предан? Гастон даже не подозревал, что страдальческий взгляд Нелли, который она на всякий случай объяснила легкой мигренью, искал в нем приметы победителя или жертвы. Да и тут все было не так однозначно. Может, она страстно любит Гастона и немножко — Реджинальда? Или немножко — Гастона и еще того меньше — Реджинальда? Одно только Нелли удалось определить сразу же: Гастона она страстно не любит, но от этого дело не становится проще. Невзирая на все ее усилия, возникло некое равновесие между этой нестрастной любовью к Гастону и пылкой привязанностью к Реджинальду. Или нет, скорее противоречие крылось не в этом; у нее никогда не было двух любовников разом, но, как и у всех женщин, ее мораль зиждилась на вере в любовь, на твердом убеждении, что даже самая скромная любовь оправдывает любые компромиссы, не говоря уж о жертвах. Итак, противоречие состояло в разнице между этим вот человеком, который имел уменьшительное имя, и разные прозвища, и друзей с их именами и прозвищами, знакомых ей по рассказам; который сейчас расхаживал по квартире, как у себя дома, трогая каждую статуэтку, здороваясь с каждой картиной, — и другим, с которым она жила в абсолютной пустоте, где не было места ни одному по-человечески забавному имечку, ни одной с детства любимой безделушке.