И у всех божьих созданий, лишенных дара речи — животных, деревьев, — тоже была своя песнь. Ее кот, даже не мяукая, одними повадками, одной только позой являл собою собственную песнь. Также и кедр в Зоологическом саду, куда она водила Люлю в надежде повстречать там Эусебию. К тому времени она уже знала, что Эусебия боязлива и потоку посещает лишь те места, где двери запираются на ключ. И все хищники в зверинце — тигры, львы, даже кондоры — воплощали в себе собственную песнь. Гиена, к примеру, — жуткая песнь смерти. Разглядывая всех этих зверей, полосатых и одноцветных, лохматых и скользких, Нелли силилась понять, что общего у них с Реджинальдом и чем она сама отличается от них. Вот в чем, например, разница между нею и тигрицей? Уж, конечно, не в том, что у тигрицы полосатая морда, а у Нелли лицо гладкокожее; скорее уж в том, что Нелли заботливо помечает полученные письма и, невзирая на Гастона, упрямо хранит их все: связку с пометкой «Жером» — под пижамами, с пометкой «Чарли» — среди ночных сорочек, тоненькую еще стопочку от Реджинальда — в коробке с носовыми платками. А чем она отличается, скажем, от тапира? Уж, конечно, не длинным гибким носом, которым он, тапир, в отличие от Нелли, умеет добывать муравьев; скорее уж разница заключается в счетах, по которым она аккуратнейше платит каждую неделю, и в ежемесячных посещениях банка.

В Зоологическом саду водились еще и воробьи; они летали следом за — нею, но помалкивали, и она чувствовала, что им внушает почтение ее маниакальная чистоплотность. Люлю — та прекрасно с ними ладила, она ведь и сама была грязнуля хуже некуда, и когда подходило время мытья, то хоть бери ее да кидай в ванну как есть, в одежде, иначе девчонка тут же вырвется и удерет в угольный подвал.

Однажды Реджинальд все-таки заговорил о ней, и Нелли поняла: сейчас все рухнет.

— …Далее, я не скажу, что ты и есть истина; нет, ты — некая неведомая истина. Я ничего не знаю о тебе. И я ни о чем не спрашиваю; мне кажется, я и так все угадываю.

Что же он угадывает в ней — он, проникший в секретнейшие замыслы Вениселоса[8] и в темную тайну будущего народов?

— Ну хочешь, поговорим о каком-нибудь сокровенном событии в твоей жизни? О помолвке, например?

О помолвке! Вот уж о чем она ни разу не подумала, так это о своей помолвке!

— Представь, как меня должна была мучить мысль о твоей помолвке, о том драгоценном даре, что ты принесла другому на заре юности; но ведь это случилось так давно, не правда ли?

— О да. Мне было шестнадцать лет. Значит, восемь лет назад.

Что это с ней, зачем она участвует в этой нелепой комедии, зачем вдруг позволила двум Нелли — настоящей и фальшивой — разъединиться на самом деле, стать двумя совсем разными женщинами? Реджинальд уже взрослый, достаточно взрослый для того, чтобы самому создать свою Нелли.

— Но я не знаю, почему ты согласилась на этот брак. Мне кажется, ты не любила его и уже понимала, что не любишь.

— Ах, нет, я его не любила.

Вот это была чистая правда. «Он» никогда и не существовал. Но она все равно не любила его. Странно: она верила в то, что не любила его, гораздо больше, чем в то, что он никогда не существовал.

— И, мне кажется, ты не была счастлива в его объятиях.

— Ах, нет, я не была счастлива.

Почему, почему она отвечала на вопросы, которые ей не задавали? И почему даже лицо ее при этом потемнело и опечалилось? Да оттого, что ей предлагалась некая отправная истина, с которой трудно было согласиться, а именно: тот факт, что «он» не существовал. Зато, приняв эту истину раз и навсегда, она тут же попадала в область абсолютных истин, с которыми управлялась куда легче. Этот никогда не существовавший жених… она и впрямь не выносила его, ей противно было прикосновение его руки, ее приводили в ярость расцветки его галстуков, и в день свадьбы — той самой свадьбы, которой никогда не было, — едва этот болван — никогда не существовавший — подошел к ней (о, до чего же все становилось похоже на правду, стоило ей подумать о Реджинальде!), как она оттолкнула его, потом обругала, потом плюнула в лицо, и, хотя он пускался на всяческие хитрости, ему все-таки потребовались две недели… ты слышишь, Реджинальд? О, Реджинальд, знаешь ли ты, чего это стоит — целых две недели сопротивляться мужу, с которым живешь под одной крышей?! А потом, однажды вечером… о Боже, какой ужас!

— Какой ужас! — услышала Нелли собственный голос. — Какой ужас!

— Ты думала о своем браке? Дорогая моя, любовь моя! Но если бы на месте твоего мужа оказался другой, ты, возможно, полюбила бы его и сейчас не была здесь, со мной. Твой муж намного старше тебя?

Пусть Реджинальд не разгадал жизни подлинной Нелли, зато как верно, как безошибочно проницал он все, что касалось другой, поддельной, той, что он сжимал в объятиях, — а, впрочем, тоже настоящей.

— Да, гораздо старше.

— Это, верно, твои родители заставили тебя?

Ну, конечно, ее мать… она-то и заставила.

— И, разумеется, он носит известное имя… Знатная особа, не так ли?

— Мне это безразлично.

— У него есть дом, замок?

— Да. Но мне и это было безразлично.

— В Венеции? Или в Триесте?

Неужели он намекает на Италию?

— Да, там…

— Он по-прежнему живет у себя?

— Мы больше не переписываемся.

Вот так-то и началась песнь Нелли. Фальшивая песнь. Но все-таки песнь. Этот беглый набросок, сделанный с нее Реджинальдом, слегка обеспокоил ее, но, по сути дела, облегчил задуманную игру. И любовь. Теперь Нелли не приходилось воплощать в себе перед Реджинальдом всех женщин разом — невинную простушку и развратницу, замужнюю и разведенную, словом, тех, у кого она, желая нравиться этому упрямцу Реджинальду, который по-прежнему не задавал ей никаких конкретных вопросов, вынужденно заимствовала нужные качества, нужные добродетели. Этот неудачный брак, эта грустная помолвка, этот дворец, затерявшийся где-то между Венецией и Триестом (у нее был друг-итальянец, старый князь Боргезе; она попросит его описать ей какое-нибудь палаццо и назвать несколько громких имен), — все это избавило ее от необходимости выдумывать себе биографию и очертило границы поставленной задачи — задачи женщины, которая любит и стремится ублаготворить того, кого любит. Невыносимое молчание Реджинальда по поводу ее предыдущего сексуального опыта — о, как оно терзало Нелли, какое чувство вины и унижения внушало ей всякий раз, как они проводили вместе ночь! — наконец-то с этим покончено! По крайней мере, теперь он принимал то, с чем раньше не желал смиряться, что прежде упорно игнорировал: факт, что до него она принадлежала другому… «Другим, — нашептывала подлинная Нелли, — пятерым или шестерым, и все, как один, милые, добрые, щедрые люди». — «Одному, — возражала ее фальшивая сестра, — только одному, но грубому, мерзкому скоту».

Что ж, в конце концов, не все ли едино?!

Несчастье обнаружилось в тот вечер, когда она, лежа у себя дома в постели, приготовилась услышать наконец свою песнь и… ощутила еще более безнадежную пустоту. Ничто в ней не звучало, не пело — ни плоть, ни душа; все было до ужаса немо.

Зазвучало лишь то, чему от природы положено звучать. Ее голос. Да и тот оказался способен на один лишь громкий стон.

Глава третья

А на следующее утро Нелли разбудил не этот стон, но голос, который снова вверг ее в полную забот и хлопот реальную жизнь; он говорил:

— Вся эта необыкновенная предупредительность по отношению к Реджинальду — разве она идет от сердца, разве она естественна? Тебе-то хорошо известно, что ее породил ультиматум твоей матери.

Мне заметят; а не слишком ли много голосов в этом повествовании? Но истина состоит в том, что все мы слышим великое множество голосов. Когда я, например, читаю роман, смотрю трагедию, что я делаю, как не слушаю один из голосов персонажа, который становится понятным лишь в общем их хоре? Ибо и в роли Федры есть свой, второй голос, и в роли Полиэвкта — тоже, а если хорошенько вслушаться, то, возможно, отыщется и третий. Уберите эти обертоны, и из персонажей тут же уйдет все человеческое, останется голая литературщина… Да и у самой Нелли имелось немало других голосов кроме двух, уже знакомых читателю, — голоса воображения и голоса лжи. Помимо них, существовал еще голос, который звучал довольно редко, но всегда грубо вмешивался именно в тот момент, когда она поддавалась самообольщению, и без всяких церемоний восстанавливал истину. Злобный голос, непонятно для чего говоривший, — то ли для блага Нелли, то ли из некого мстительного злорадства; вдобавок, он не боялся звучать громко, по-хозяйски, не ограничиваясь внутренним шепотом. Нелли и сама позволяла этому голосу говорить вовсю, когда возвращалась домой после свидания с Реджинальдом, исполненная гордости за него, за их любовь. «А украшения, что он подарил тебе сегодня, — до чего ж крупные камни!» Голос даже позволял себе рассуждать об одной весьма оригинальной драгоценной безделушке, которую Нелли окрестила «квадратным бриллиантом» — действительно крупным алмазом стоимостью не меньше ста тысяч. «Ну что, еще не заполучила свой квадратный бриллиант?» Нелли ловила себя на том, что произносит это вслух, и краснела. Если она присутствовала на свадьбе или похоронах (заставлять ее не приходилось, ибо она строго соблюдала формальности и взяла себе за правило горевать о ближних, радоваться за них — всех, кто достоин сочувствия или радости), то служка в церкви, не будь он глух, мог бы расслышать ее слова о покойнике: «Неужели он и в могиле будет таким же грязнулей, как в жизни?» — или о невесте: «Только таким идиоткам и достаются квадратные бриллианты». Вот каким был голос, объявивший ей нынче утром, что ее предупредительное отношение к Реджинальду происходит от ультиматума ее матери.