За свою душу Нелли была совершенно спокойна. Она верила, что сможет перенести возвращение Гастона без того смятения, какое ощутила бы прежде. Так что с душой все обстояло вполне благополучно… А вот с телом… насчет тела решать будет куда труднее.
— Я знаю, что ты мне хранила верность, — объявил Гастон с наигранной веселостью, но явно тронутый этим фактом. — Спасибо тебе!
— Ах, вот что! Ты наводил обо мне справки?
— О нет, просто мне писали отсюда… Да я и сам вижу.
И он действительно видел верно. Нелли не испытывала никакого ощущения, что изменила Гастону. Ведь обмануть Гастона можно лишь в том случае, если любишь других таких же Гастонов, то есть разновидность мужчин, похожих на Гастона и не похожих на Реджинальда, — в общем, всех на свете, кроме одного-единственного. Между тем женственным, безымянным, почти неизвестным телом, которое она вверяла Реджинальду для целомудренно-простых объятий, и телом, знакомым Гастону до мельчайших подробностей, лежала такая же пропасть, как между двумя разными душами. Однако же, в подобной ситуации крылось, вероятно, нечто более серьезное, ибо вдруг в Нелли заговорил тот злобный, но искренний голос:
— Не бойся, действуй смелее! Потом все забудется!
А Гастон по-прежнему расхаживал взад-вперед, со смехом повествуя о забастовке лифтов в Америке, смешивая коктейли и в промежутках подбегая к Нелли, чтобы поцеловать ее.
— Не понимаю, что со мной, — думала Нелли. — Возвращение Гастона выглядит совсем не так, как я себе представляла. Мне вовсе не неприятно его видеть; он даже лучше, много лучше прежнего. Я слушаю его и убеждаюсь, что он забавнее и умнее, чем я думала. Вот и анекдот про забастовку лифтов в Нью-Йорке он рассказал остроумнее других. И он явно стал нежнее и внимательнее, и выглядит по-настоящему влюбленным, — по крайней мере, он не заехал сперва к своей матери, которую боготворит, а примчался прямо ко мне. И сразу видно, что он теперь гораздо серьезнее и куда энергичнее, чем раньше. Странно: все эти глобальные перемены к лучшему, это продвижение на верхнюю ступень пьедестала делают Гастона в моих глазах менее ценным, менее приятным, нежели тот, прежний Гастон, ветреный, болтливый, толстеющий маменькин сынок. Гляди-ка, он даже воздержался от второго коктейля! Я должна быть довольна всем этим…. но отчего же такая тоска?
А тоска, как позже узнала Нелли, мучила ее именно потому, что этот преобразившийся Гастон никак не облегчал ей задачу. Женщины легко идут на компромиссы только со злом. И в самом деле, можно не сомневаться, что вернись Гастон таким же, каким уехал — беззаботным, эгоистичным бонвиваном, — он застал бы Нелли врасплох и ей ничего иного не осталось бы, как возобновить прежние отношения с ним. Но усовершенствованный Гастон никак не укладывался в те рамки, в тот образ жизни, где низость и компромиссы считаются вполне естественными.
— Забавно! — думала Нелли. — Если бы Гастон был грубым, нахальным, скупым, я без колебаний провела бы с ним ночь… А теперь мне трудно решиться. Бедняжка — он даже не подозревает, что его ждет, несмотря на влюбленные глаза, разумные речи и остепенившийся вид!
Прошлая жизнь Нелли служила как бы залогом того, что она навсегда останется заурядной, ничем не выдающейся, а, главное, банальной, до ужаса банальной особой. Друзья и подруги Нелли, все до одного, полностью соответствовали этой данности. Именно она и продиктовала Нелли необходимость жить с Реджинальдом так, как она задумала, — скрытно, молча, в возвышенной атмосфере тайны, от которой у нее самой иногда испуганно пресекалось дыхание. Реджинальд — тот мог повсюду быть таким, как с Нелли, — для этого он обладал нужными привычками, нужной властью. А вот Нелли не смогла бы жить так постоянно. Конечно, ей удавалось ежедневно проводить несколько часов в этой странной, чистой, свободной от всего низменного реальности, смысл которой она еще не вполне уяснила для себя, но которая была ни чем иным как страною благородства, душевной щедрости и любви. В этой заповедной стране она чувствовала себя поистине счастливой, естественной. Но — уж не боялась ли она испортить этим другую свою жизнь? — она ничего не приносила оттуда для остального времени дня. Однажды, когда она собиралась к Реджинальду, ей почудилось, будто она одевается на манер женщин, посещающих дома свиданий. То же неброское платье, та же маска беззаботной пассивной мягкости на лице, те же старания не выглядеть слишком праздной или, наоборот, слишком спешащей. Только Нелли ждало свидание с новым миром привычек, мыслей и чувств, абсолютно чуждых ее обычному естеству и называемых преданной любовью, душевным покоем, верностью. И она пока еще не находила в себе достаточно сил, чтобы ввести этих странных гостей в свой дом, в свою семью.
Нелли должна была чувствовать себя в полном и надежном одиночестве, вечером, у себя в постели, для того, чтобы решиться прочесть книгу, послушать пластинку, рекомендованные Реджинальдом, и уловить в них только эхо ее отношений с Реджинальдом. Ну, а в остальном… каждый защищается, чем может. Нелли, до сей поры вполне довольная жизнью, защищалась от трудного благородства любви с помощью эгоистичной, сварливой матери, глупенькой болтовни приятельниц, ежевечерних вылазок на Монмартр и прилежных посещений скачек. Она простерла свои старания до того, что стала ездить в Венсенский лес на рысистые бега, где имела полную возможность потереться около «быдла» и ощутить свою братскую связь с ним. Иногда, при расставании с Реджинальдом, ее охватывала легкая грусть, и она потом никак не могла стереть с губ меланхоличную прощальную улыбку. Но такое случалось редко, обычно же бывало иначе. Ни одна ундина, превратившаяся в девушку, ни одна мещаночка, вернувшаяся из дома свиданий, не умела так быстро отряхнуть с ног прилипшую чешуйку, упрятать в сумочку разорванную подвязку. Едва сев в такси, Нелли открывала флакон духов, чтобы избавиться от отсутствия аромата; болтала с шофером, стараясь заполнить царившую в ней благоговейную тишину, и, по возвращении домой, с головой окуналась в сумятицу телефонных звонков, примерок и прочих вполне обыденных жизненных занятий, лишь бы поскорее вытеснить из памяти то, чему еще не могла подобрать имени, окрестить правдой или ложью.
Но вот незадача: тот кодекс пошлости, цинизма и легких нравов, коим беззаботно руководствовались все люди ее круга, стал, по всей видимости, абсолютно чужд Гастону. Теперь он больше не похлопывал ее фамильярно по плечу, теперь он бросал на нее робкие взгляды и вел себя предупредительно и чуточку пристыженно, словно совершил некое предательство. Он и впрямь предал — предал то вульгарное, глупое, ребяческое, что отличало их прежде легкую, непрочную связь. Гордиться ему было нечем. Нелли же, под покровом своей выдуманной мигрени, внимательно наблюдала за ним, смутно чувствуя себя обманутой, лишенной какого-то трудно определимого, тайного или явного преимущества. Хуже того: Гастон обращался с нею именно так, как если бы понял, что и она за время его отсутствия тоже переменилась к лучшему, став в высшей степени замечательным, безупречным и достойным существом. Куда только подевалась его бесшабашная манера «тыкать» ей, толкать под бок; казалось, он подглядел в замочную скважину ее встречи и прощания с Реджинальдом; казалось, понял, как можно с бесконечной нежностью смотреть друг другу в глаза, молча держаться за руки, присесть на подоконник и опустить голову на плечо того, кто рядом, касаться губами губ, не превращая это в поцелуй, обернуться в машине, чтобы взглянуть на вышедшего из нее и попрощаться одним легким движением век, которому вторит целая вселенная… Гастон, знающий все это… о Боже, какой ужас!
Нельзя сказать, что Гастон узнал именно это. Но зато он знал то, что люди, ему подобные, то есть в высшей степени деловые и приучившие своих близких видеть в них бесцеремонных невоспитанных нахалов, с которыми лучше общаться как можно меньше, знать не могут и не должны. Пребывая в сердце экзотической страны, куда он приехал налаживать дела своего бананово-ананасного концерна, он вдруг постиг странную вещь: иногда человек начинает думать о ком-то и не может отделаться от таких мыслей ни днем, ни ночью. Сначала этому не придаешь большого значения. Как-нибудь вечерком отправляешься в «Эскамброн-Пляж» полюбоваться на знаменитую Мисс Дреджет, которая танцует голой с правой стороны и в пижаме — с левой; ты приглашаешь ее за свой столик, ты садишься справа, там, где она голая. Однако назавтра, проснувшись и открыв глаза, обнаруживаешь, что та особа, о которой ты думал вчера, все еще владеет твоими мыслями. Тогда вечером ты идешь в «Кондадо». Слегка играешь, слегка проигрываешь, настроение повышается, но из игорного дома видна танцплощадка с оркестриком в кукольной ложе, прямо на морском берегу, где к ногам танцующих ластятся волны; ты не понимаешь, что их мерные вздохи вторят ритмам танго, но сердце отчего-то сжимает тоска. Та, о которой ты думаешь, — она и здесь и не здесь. Нелли — пора уж назвать ее имя! — и здесь и не здесь. И тогда ты опять идешь в «Эскамброн-Пляж» и вновь приглашаешь Мисс Дреджет, но когда она подходит к столику, ты обнаруживаешь, что сел с ее одетой стороны! И сам приходишь от этого в ярость. И ведешь ее к Тортамадо, у которого танцуют наемные мулатки. И там поишь мулатку по имени Дестине и велишь ей танцевать перед тобой нагишом; потом заказываешь шампанское и велишь голой Дестине танцевать с одетой Оливией, затем голым Дестине и Оливии — с одетыми Эвелиной и Розмари из Лимы. Вот так и проводишь время, переходя с голой стороны на одетую и обратно, как переходят из солнца в тень, не зная точно, где солнце, где тень. И ничто не избавляет тебя от тоски по Нелли, не заслоняет лица Нелли, ничто — кроме той неказистой акварельки в лавке сеньора Гомеса на Бэлл-лайн, написанной неким Эриком Алапостолем, французским художником, коего сеньор Гомес почитает знаменитым.