Ну и дела, господи боже мой!!! Неужели и вправду увезет меня обратно?! Хоть беги от нее…
Пришел в техотдел, сел за стол, смотрю в стену…
Зазвонил телефон. И голос Петра Ильича по-свойски, доброжелательно и неторопливо проговорил:
— Кауров, приходи на второй причал, повидаемся.
— Здравствуйте, Петр Ильич! — радостно сказал я.
Он понял и засмеялся:
— Ну, приходи, приходи…
У причала стояла баржа с золотисто-желтым мягким и теплым, как в детском садике, песочком. Прямо на куче его сидел Петр Ильич и как-то очень твердо, непримиримо говорил плешивому и сутулому мужчине, стоявшему перед ним:
— Нет, как скажет народ!
Мужчина, пряча глаза, негромко скулил:
— Зачем же вытаскивать на общее обозрение…
— Мы живем коллективно и должны такие вопросы решать сообща.
Грязный и какой-то пришибленный Дербенев сидел рядом с Петром Ильичом. Он даже не поздоровался со мной. Шилов, держа в руках какую-то деталь, нетерпеливо переминался рядом, порывался заговорить с Петром Ильичом; мельком кивнул мне. Уставшая и перепачканная в масле Витя посмотрела на меня покрасневшими глазами, тоже торопливо кивнула.
— Серега, — сказала она рыжему пареньку, — твое дело протолкнуть в ДСО насчет волейбольной сетки!
Рыжий паренек что-то хотел ответить, а Витя уже говорила девушке с косицами:
— Берешь в библиотеке книги — раз! Новые пластинки — два!
Вот она, настоящая-то жизнь, прямо будто порыв ветра прошел. И уставшие, и грязные, а никто не уходит, и все какие-то гордые, нет-нет да и покосятся наверх, на причал, где стоит человек двадцать портовских, пришедших посмотреть на «песочников», о которых сейчас столько разговоров! Проходит жизнь мимо меня.
Петр Ильич, похудевший, с желваками на скулах и облупившимся носом, щуря блестящие от усталости глаза, терпеливо говорил плешивому мужчине:
— Жилище, быт — это тоже наше общее. Мы не дадим обмануть себя. Почему получили квартиру вне очереди? А вот мы на общее собрание вызовем…
— Пух полетит! — уверенно, громко произнес Шилов и еще ногой притопнул.
Черт, его тоже не узнать, что такое? На коренастой, большеголовой фигуре Шилова китель внакидку, нос задорно задран, грудь колесом от избытка сил. Раньше он, случалось, подпевал Дербеневу, а теперь авторитетно и уверенно, как хозяин, говорит шкиперу баржи, дяде Тимофею:
— Баржу надо ставить у трех бакенов, понял?
Дядя Тимофей, уважительно отворачивая от Шилова кирпично-красное лицо, чтобы не «дыхнуть», ибо он уже с утра «на взводе», нерешительно возражает:
— Да ведь как река, позволит ли?
— А мы ее и спрашивать не будем: я вчера сам дно мерял, понял? Триста тонн вчера кинул! — он незаметно косится на кромку берега, где стоят портовские. — Восемьдесят рублей за смену, понял? — Дядя Тимофей недоверчиво моргает, а Шилов сердито говорит: — Ставь баржу, понял? Ставь, не бойся, не пожалеешь: теперь и вам будут платить с нашей выработки. Эх и работа, прямо… поёшь! — мечтательно выговаривает он.
Сутулый мужчина ушел, к Петру Ильичу пробился дядя Тимофей, вежливо кашлянул:
— Куда баржишку ставить прикажете?
— Я же сказал! — крикнул сзади Шилов.
Дядя Тимофей покосился на него:
— Ну, ты…
— Нет, если он сказал, значит правильно, — подтвердил Петр Ильич. — У трех бакенов.
— Иди, иди! — Шилов подтолкнул дядю Тимофея в спину. — У, темнота! — И быстро сказал: — Петр Ильич, значит, я так: вытрясу из завсклада трос, получу рукавицы и бегам обратно!
Петр Ильич улыбался, глядя на него:
— Ну-ну… Домой к матери зайти не забудь!
— Ладно! — Шилов выскочил на стенку и здесь взял себя в руки, пошел перед портовскими неторопливо, солидно, даже важно.
— Что это с ним? — спросил я Петра Ильича.
— Нашел, куда свою силу приложить. Я его механиком крана назначил: у меня опять нововведение, у каждого крана свой механик. Он и работает крановщиком, и отвечает за кран. Золотые руки у Петьки, настоящим мастером будет! Прямо… горит парень! Ну, а ты как? Я тебя ждал, мне Тереша сказал, что ты приедешь, — начал он.
— Петр Ильич, — негромко проговорил Дербенев, не поднимая головы.
— На этот раз пойдешь под суд, хватит, — непримиримо сказала ему Витя.
Петр Ильич долго и внимательно смотрел на Дербенева, даже голову набок наклонил. Витя торопливо объясняла мне:
— У тети Фени, шкипера понтона, пропало двести рублей, а у нее оклад четыреста пятьдесят. Их нашли у него, — она показала ногой на Дербенева.
— Ну, а сам-то ты как? — негромко спросил у Дербенева Петр Ильич. — Только честно, здесь все свои…
— У меня это от детства, никак не могу забыть, — прошептал Дербенев.
Петр Ильич посмотрел на Витю, на меня:
— Ну, как, ребята?
— Судить, хватит! — повторила Витя.
Я молчал.
— Все-таки давайте устроим общее собрание на плавкранах, как сами ребята решат, — раздумчиво проговорил Петр Ильич. — Посадить человека проще всего, а ведь мы все Сашу знаем не как вора, а как рабочего.
Дербенев сунул голову в колени и глухо зарыдал; спецовка у него рваная, носки разные, из кармана торчит ломоть хлеба. Лицо Петра Ильича перекосилось от жалости, он быстро-быстро моргнул и справился, хрипло сказал Дербеневу:
— Ну, ну, иди! Я буду голосовать против суда, но если еще раз обманешь…
Дербенев вскочил, залитое слезами лицо его тряслось. Он судорожно поискал глазами что-то, наткнулся взглядом на воду и вдруг одним прыжком перемахнул через борт. Зашумела от удара вода, на берегу кто-то закричал, Петр Ильич с шестом подбежал к борту, но Дербенев уже лез обратно на палубу.
— Фу ты! — облегченно проговорил Петр Ильич, бросил багор и начал вытирать платком лицо и шею.
— Это что еще за штучки! — Витя подскочила к Дербеневу, топнула ногой. С него потоками лилась вода, прилипла к телу одежда, волосы.
— Извините, Петр Ильич, — тихонько сказал он. — Не знал, как доказать, что больше не буду… и… стыдно очень!
— Иди в каюту, переодевайся. Сухие трусы можешь мои из шкафа взять.
Дербенев ссутулился, медленно, опустив голову, ушел в каюту.
— Не понимаю! — Витя по-прежнему непримиримо смотрела ему вслед.
— Брось сердиться, — сказал ей Петр Ильич. — Злость плохой помощник.
Витя вдруг встала и отвернулась. Петр Ильич, тоже не глядя на нее и покраснев, быстро сказал:
— Иди, иди, я приду к Дарье Петровне…
Витя строго сказала мне:
— А вы обязательно приезжайте к нам, слышите?
На берегу оглянулась «а Петра Ильича, засмеялась и вдруг побежала.
Я торопливо сказал:
— Петр Ильич, это не потому, что вы секретарь, а просто по-дружески: нехорошо у меня все складывается, хоть плачь…
— Вот-вот… — он протянул мне папиросы, — расскажи-ка!
Я рассказал о Тине, о Петуниных.
Петр Ильич курил, потом встал, протоптал в кучах песка дорожку, думал и ходил, заложив руки за спину. А я все боялся, что наш разговор прервут: на причале опять стоял тот сутулый мужчина и ждал Петра Ильича.
Вдруг Петр Ильич резко остановился передо мной:
— Познакомь меня с ней!
— Что вы, она не захочет! Даже боялась, когда ко мне приезжала, что кто-нибудь ее увидит…
— Подожди регистрироваться еще месяц. Узнайте друг друга поближе. Ты в работу войдешь…
— Я уже второй год с ней знаком.
— Можно быть знакомым и не знать человека, это вещи разные. А главное, надо тебе встать на ноги в порту, тогда все определится. Не дело тебе по кривой дорожке идти, ты ведь не из захребетников, верно? Поговори-ка с ней начистоту.
— Ничего не выйдет.
Мы опять долго разговаривали с Петром Ильичом. И опять ко мне вернулись уверенность и, главное, какая-то решительность, за что я особенно благодарен Петру Ильичу.
Напоследок он все-таки по-военному сухо сказал мне:
— Смотри, парень, хоть и три недели еще всего прошло, но уже пора тебе войти в дело. Ты пойми: порт, работа ждут!
Да, Петр Ильич еще сказал, чтобы я занялся грейферами. Они ведь рассчитаны на то, что груз берется из кучи, а при подъеме его из воды она наливается в грейфер, и происходит большой перегруз, кран может опрокинуться. Петр Ильич начертил на песке схему и сказал, что в грейферах надо вырезать отверстия. Только подсчитать, на какой высоте, чтобы через них выливалась вода, а песок оставался. Предупредил, что дело это серьезное. Я обещал завтра же сделать.