— Теперь давай возьмем Власюка, Дубовика — людей, которые не заинтересованы в тебе. Как они относятся к тебе? Ты в первую очередь мешаешь им, потому что еще — будем говорить честно — не умеешь работать. Ты ли сам в этом виноват, институт ли — их это не интересует, им надо избавиться от тебя.
— Уж обязательно избавиться. Власюк даже думал вначале, что я буду помогать ему. Он еще сам перестраивается сейчас…
— А Дубовик?
— Дубовик — это верно…
— Вот видишь! Всем, и тебе самому и порту, будет только лучше, если ты уйдешь.
Я долго молчал, потом все-таки спросил:
— Опять за старое. А дома что скажут?
Тина пожала плечами.
— Что же, значит, ты до сорока лет будешь ходить в детских штанишках? Что скажет папа! Ты не ребенок… Послушай, надо убедить администрацию — без грубостей, конечно, — что ты не можешь работать, просто уж такой… недозрелый еще, что ли… Потом маленький предлог — и пойдем на вокзал за билетами. Все-таки с непривычки эта провинциальность тяжела. Да и у твоего отца такое положение. В Ленинграде у нас квартира, куча знакомых, мигом устроишься! А здесь мне еще надо в другой институт переводиться… Хотя помощи Феликса в Ленинграде не будет, это большой минус!
Я как можно тверже сказал:
— Еще раз заговоришь об этом — прощай!
Она резко, сердито отвернулась.
9
Сегодня с утра секретарша два раза прибегала: вызывает Власюк.
Пошел к нему.
В приемной секретарши не было. Дверь из кабинета была раскрыта, оттуда долетел голос Зубкова:
— В чем дело, почему портальные краны не могут работать четко и ритмично?
Черт, это ведь мой участок, вот зачем вызывают!..
Власюк долго молчал, слышалось только его сопение. Вдруг он по-домашнему просто выговорил:
— Терентий Петрович, я устал…
— Подождите, как так?
— Очень просто: вам тридцать, а мне пятьдесят-то. Я в вашем возрасте тоже горы ворочать мог, а теперь с Дубовиком не слажу-то. Если хотите честно, он знает свои краны лучше меня!
— Это естественно, — уже спокойно и тоже как-то по-домашнему, очень благожелательно, ответил Зубков и долго молчал. — Афанасий Васильевич, дорогой мой, — вдруг сказал он, — извините, если я когда-нибудь нагрубил вам! Но я просто прошу вас: не опускайте руки. Ведь работа — это у нас с вами в жизни главное. Не вычеркивать же себя в пятьдесят…
Я не собирался подслушивать их разговор и шагнул к дверям:
— Разрешите?
Зубков торопливо снял свою руку с плеча Власюка, вскинул стекляшки; Власюк даже не поднял головы.
— Меня вызывали…
— Садись, — сказал Зубков, разглядывая меня; потом вздохнул и спросил: — Экземпляр из отдела «тех»? — он засмеялся.
Я кивнул, сел.
— Павел ты, Павел, горе мамино… Ну-тка, расскажи, как у тебя дела?
Я коротко рассказал. Только с инструкцией увлекся и говорил долго, горячо.
Зубков откинулся на спинку стула, снял пенсне, начал протирать его платком и вдруг негромко, раздумчиво заговорил:
— Обижайся не обижайся, а вот что я должен тебе сказать. Не хватит ли тебе сидеть в техотделе? По-моему, уже хватит! Ты не мальчик, у нас не детский сад. В порту у инженера непочатый край работы. Почему инжекторы на кранах, как правило, плохо тянут? Сбита центровка конусов, угол не тот, разряжение малое? Как заменить одноканатный грейфер на «Старом бурлаке» двухканатным? Это ведь удвоит производительность!
— Поставить противовес на стрелу? Или второй барабан в лебедку? Или тормоз с поддерживающим тросом?
Впоследствии нам удалось это сделать.
Зубков всего на каких-нибудь десять лет старше меня, а разве я буду таким через десять лет? Как разбирается во всем, вот это инженер! И ведь руководит таким портом, тысячью людей! И еще аспирантура! Я вдруг почувствовал такой стыд и такую любовь к этому просто одетому и так просто сидящему рядом со мной человеку!
Я вскочил, торопливо сказал:
— Терентий Петрович, больше такого разговора не повторится, даю слово! Разрешите уехать к Петру Ильичу?
Он устало вздохнул, согласно кивнул мне:
— Ничего, ничего… Хочешь, сейчас на моем катере поезжай, хочешь — завтра с утра. Буксир баржу поведет.
Надо Тине сказать…
— Лучше завтра…
— Хорошо. Только обязательно: ведь это твое — краны-то! — и даже пошутил: — Не забыл еще?
Я вышел, осторожно прикрыв дверь.
Вечером я рассказал Тине о разговоре с Зубковым:
— Знаешь, я попросился к Петру Ильичу на краны, завтра поеду недели на две — на месяц.
Она только сказала:
— Так-так! — и замолчала.
В тот вечер она почти не разговаривала со мной, я тоже выдержал марку, молчал. Феликс настороженно следил за нами, бросал косые, быстрые взгляды. Дагмара не выдержала, подошла ко мне:
— Это безжалостно так мучить Тиночку.
— Мы как-нибудь разберемся сами, — грубо ответил я ей.
Тина негромко сказала:
— Дагмара работает врачом в поликлинике, ты это знаешь?
— Знаю.
— Если тебе неудобно отказаться от этой поездки, она сделает бюллетень.
— Конечно, — поспешно поддакнула Дагмара.
— Я уже сказал тебе: подлецом не буду! И — последний раз прощаю тебе такие слова.
Они ушли. Я сидел один у окна, читал «Тихий Дон». Решил так: если Тина сама не подойдет ко мне, уйду ночевать домой.
Стемнело. Бабуся неслышно прибралась в комнате и ушла. Стало слышно, как лают собаки. Где-то далеко-далеко играла красивая музыка. Я зажмурился, встал, захлопнул книгу… Все равно выдержу характер!
Вышел из калитки и вздрогнул: на лавочке у ворот, закутанная в платок и сведя плечи, сидела Тина, — я остановился.
— Паша, давай поженимся…
Я схватил ее и начал целовать. И оба стали смеяться, целуемся и хохочем, как дураки. На цыпочках пошли к Тине в комнату, я сел и написал письмо домой, что женюсь, — когда-нибудь надо же было это сделать. Мне вдруг так захотелось сделать Тине что-нибудь очень приятное, хорошее, что я опять сорвался и, как мальчишка, сказал:
— Хочешь, я не поеду завтра к Петру Ильичу? Все-таки у нас с тобой будет свадьба!
И опять у меня не хватило твердости!
Тина приподнялась на локте, заглядывая в глаза мне, благодарно прошептала:
— О, дорогой мой!
— Ничего, только Зубкова будет так стыдно! Тюфяк я…
Тина промолчала.
Почему Тина так не хочет, чтобы я уезжал к Петру Ильичу? Боится, что я по-настоящему войду в работу и тогда меня уж из порта не вытянешь? Неужели она все еще надеется, что мы уедем обратно в Ленинград? И сообразил,, что особенно плохо: любим мы друг друга почти год, а спроси я ее, почему она не отпускает меня к Петру Ильичу, — ни за что правду не скажет. Уж такой человек!
Утром Тина пошла провожать меня, чего обычно не делала, и на углу опустила в почтовый ящик два конверта — мой и свое письмо Маргарите Федоровне.
Теперь уже все, женат. Аннушка и мама будут плакать.
Зашел к Зубкову и сказал, что сначала хотел бы кончить инструкцию, а потом уже поехать на краны. Он согласился:
— Ну что же, считаешь, что так правильнее, — поезжай через пару дней. Инструкцию окончишь — мне покажи.
У Петуниных все было по-прежнему, только теперь я нет-нет да и ловил то на себе, то на Феликсе задумчивый взгляд Тины. Как-то не удержался, спросил у нее:
— Происходит переоценка ценностей?
Она испуганно и кокетливо засмеялась:
— Он же урод по сравнению с тобой!
— С лица не воду пить…
— Перестань, слышишь? — и отвернулась. — Ты действительно становишься каким-то другим!
Я посмотрел на ее холодное, непроницаемое и красивое лицо, мне вдруг стало так жаль ее: из-за меня приехала в Сибирь, а я еще мучаю! Я поцеловал ее и попросил прощения.
В этот день Тина получила письмо из дому и весело объявила мне:
— Молодец все-таки моя Марго: знаешь, какую идею подкинула?
— А ты разве ее просила?
— Конечно, она в этих делах стреляный воробей. Предлагает прислать из Ленинграда справку, что она, моя мать, — инвалид, не работает, нуждается в уходе, то есть во мне. А я — твоя жена, и оба мы — в Ленинграде!