Вернулись в комнату и сели пить чай с пирожными. Бабуси не было, наливала чай Тина.

И вела она себя за столом как хозяйка, уверенно, солидно, не спеша. Феликс прятал тяжелый откровенный взгляд. Разговора по-прежнему не получалось, и Тина очень скоро увела меня к себе в комнату.

Я сел на какой-то пуфик, а Тина стала раскрывать кровать.

— Что ты, ведь рано? — сказал я.

Стоя спиной ко мне, она негромко и быстро проговорила:

— Ты очень сильно изменился за это время, и я чего-то боюсь. — Она подошла, села ко мне на колени. — Ты способен поссориться из-за какой-то старухи, а я не представляю себе жизни без домработницы. Как мы с тобой будем?

— Я тебя люблю, а это главное.

— Почему ты стал такой нервный?

— Еще не поняла? Для меня в жизни главное — работа! А я еще все как-то сбоку от нее.

— Ну, слушай, нельзя же из-за этого!

— Пойми: это же самое главное! А эти, мещане они, да? — сказал я, оглядывая комнату. — Ведь именно с такими боролся Горький, да?

— Ты будешь меня слушать? Во всем…

— Буду.

— Подожди, — сказала она, прислушалась и закрыла двери на ключ. Потом повернулась ко мне и сбросила халат.

Я взял ее на руки.

8

Техотдел на первом этаже, в конце коридора. Узкая, темная комната с панелью синей окраски, двумя столами, шкафами… За окном все тот же серый забор, травка, дачный шорох листьев… Все ничего, но тихо так, что и не похоже, будто находишься в порту! Ну, ничего, Зубков прав: мне надо учиться и учиться, а пользу приносить можно и здесь.

В первый же день выписал со склада два десятка папок, аккуратно надписал их: на каждый кран — отдельная папка. Техническая документация портальных кранов была запущена. Дубовику — лишь бы колеса у кранов крутились, а Власюку, наверно, времени не хватает. Разобрал все, привел в порядок. Хотя и по бумагам, как и говорил Зубков, а я многое узнал о каждом нашем кране: система механизмов каждого, графики ремонтов, списки запчастей и многое другое. Хорошенько разобрался с документацией новых плавучих кранов. И вдруг понял, что необходимо составить специальную инструкцию, иначе на этих кранах не выдержать нормальный рабочий режим, не избежать аварий. Засел за нее.

В том моем состоянии эта работа была даже по душе: сижу тихонько за столом, пишу, думаю… Но очень скоро я услышал в порту по своему адресу насмешливое:

— А, из отдела «тех»!..

Как-то к окну подошли Шилов и Дербенев. Посмотрели на меня через стекло и быстро ушли. Мне стало неловко, стыдно: люди кран монтируют, а я их бросил, сижу, пишу бумажки… Хотя это тоже нужно, но ведь лучше это делать зимой!

Приехала с кранов загорелая, шумная Витя, сразу же забежала ко мне. Посмотрела мои папки, начатую инструкцию, потом долго и увлеченно рассказывала о работе плавкранов. Мне было завидно, а она все-таки не удержалась и, морща нос, быстренько спросила:

— Свежий воздух приятнее, да? — и засмеялась.

Прощаясь, мы с ней опять долго жали руки друг другу. Под конец Витя с уважением сказала:

— Нет, больше не могу, вы явно сильнее!

Каждый день к концу работы я успевал соскучиться по Тине и вечером шел к Петуниным. У себя в комнате совсем бывать перестал, даже на ночь оставался у них. Не знаю, какой разговор был у Тины с Феликсом и его сестрицей, только они стали относиться ко мне очень внимательно, терпеливо, — как же, Тинин муж все-таки! Когда бы я ни пришел, мне всегда готов обед или ужин, Дагмара все угощает:

— Кушайте, Павлик, кушайте! — и не поймешь, от души или из приличия.

Мое белье выстирано, костюм выглажен, носки заштопаны…

С Феликсом по вечерам я играл в шахматы. Хоть он и кандидат наук, а меня, неудачливого инженеришку, обыграть не может. Но упорный, и видно, что неприятно ему каждый раз проигрывать; а только предложишь: «Фигурки подвигаем?» — сразу сжимает губы, на скулах желваки, и молча садится к шахматному столику, а фигуры из слоновой кости…

А Тина чувствовала себя у Петуниных как дома. По-прежнему она часто и подолгу разговаривала с Феликсом об архитектуре, в которой я ничего не понимаю.

Тогда я брал книжку, садился в угол, — Тина не замечала этого или делала вид, что не замечает. Когда мне становилось уж очень трудно, я всегда думал о том, что Тина умная, серьезная, с творческой жилкой, которая не у всех есть: ведь архитектор тот же художник! Я почему-то был убежден, что она станет большим архитектором, даже мечтал о том, как буду ходить по улице мимо красивых, построенных ею зданий! И опять, почти с первого же дня, я попал под ее влияние…

Я даже не заметил, как это получилось, но иногда по вечерам происходили и такие разговоры.

Дагмара озабоченно говорила:

— Не знаю, что и делать: предлагают поросенка по дешевке, а деньги на это не запланированы у нас. Брать или нет?

Феликс поднимал голову от шахмат:

— А с кормом ты продумала?

— Вот не знаю…

Тина негромко, уверенно — не об архитектуре ведь — говорила:

— Ты же хотела продать свой драп, тот, терракотовый? За него хорошо дадут. Потом знакомая Феликсу продавщица достанет тебе по твердой цене. Корм сейчас дешевый, на эти деньги можно купить. Поросенка надо проверить у ветврача, и что — ваша домработница не справится с тремя свиньями?

Дагмара, глядя Тине в глаза, кивала.

Днем Тина, оживленная, раскрасневшаяся, хлопотала по хозяйству, и бабуся и женщина в грязном платье слушали ее охотнее, чем Дагмару. Варила варенье, делала какие-то настойки, солила грибы. Я слышал, как Феликс сказал Дагмаре:

— Это — хозяйка-золото! Учись.

Как и в Ленинграде, а опять не мог понять Тину до конца. Поехала сюда вроде насовсем, а зимних вещей не взяла, из института переводку не взяла, матери сказала что-то неопределенное. Писем друг другу не пишут, мне тоже запретила писать домой, что она приехала. Обо всем этом однажды я очень задумался. Вечером вышел погулять, но забыл дома мячик — ребята просили захватить — и вернулся за ним. В большой комнате у зеркала стояла Тина, рядом с ней — Феликс. Он возбужденно говорил:

— Я люблю определенность. Или — или!

Тина спокойно отвечала:

— Во всем в жизни есть некоторый риск. Сейчас я еще ничего не могу сказать… — И, увидев меня в зеркале, быстро обернулась: — Феликс хочет купить шерсть, которую я привезла, а я еще не узнала ей цену на рынке.

Я схватил мячик:

— Хорошо, об этом после поговорим.

По вечерам я играл в волейбол на городской площадке. Познакомился с ребятами. Худенький и щупленький тренер — Евгений Федорович — взял меня в сборную района. Я играл, а Тина, как тогда, в первый раз в Ленинграде, смотрела на меня и улыбалась мне. На нее оглядывались: она одевалась очень модно, сделала короткую новую прическу — «мальчик без мамы». Держалась уверенно, даже немножко свысока, Феликс не сводил с нее глаз, — потом я узнал, что он отказался от путевки на юг.

Пришли письма от мамы, отца, Андрюшки… В тот день я сказал Тине:

— Давай что-нибудь решать, что ли? Надоело так.

Она села рядом:

— Понимаешь, все очень неопределенно. Ну, поженимся мы, а дальше что?

— Будем жить.

— Где жить? В твоей комнате? На твои семьсот девяносто минус вычеты? — Она взяла меня за рукав, ласково спросила: — Опять получил письмо, да? Или со своим Петром Ильичом виделся? Ты пойми, каждый живет своей выгодой. Ты нужен порту — раз. Во-вторых: не получится у тебя — их будут ругать: не умеете работать с людьми! А работать с людьми в первую очередь должен секретарь партийной организации.

— Что ты зря говоришь, он же совсем не такой!

— Подожди. Чем еще можно объяснить поступки людей, если не их собственной выгодой или обязанностями? Вот ты хвалишь эту чудачку с мужским именем, а что ей еще остается делать, как не ходить вокруг тебя? Ведь это ее обязанность.

— Она по обязанности не будет, она любому в глаза скажет, что о нем думает. Они оба такие!