Дайыс, избитая и истерзанная, через несколько дней догнала отряд на лыжах… После они поженились. Счастливо прожили долгие годы. Хороших детей вырастили. Внуками гордятся. И до сих пор вспоминают берега Юргачана. Седенькая Дайыс очень просила поклониться березе, старым черемухам и их зеленым отросточкам. Это Вадим глупо думал,- вспомнил с обидой Ксенофонт,- что простой человек не понимает красивое. Зря он тогда обидел старика. Золотой самородок сверху не так красив…

Сергей сразу понял затею старика и со всем старанием принялся драить на гимнастерке пуговицы и армейские значки. У Наташи оказался значок медсестры, Кирька повесил на грудь медаль участника республиканского смотра самодеятельности. И только Ром не пожелал переодеваться в парадную форму, даже свои «пушкинские» баки не причесал. Сергей было пожалел, что решил отращивать бороду, и хотел сбрить ее, но вспомнил о кубинцах-бородачах и принялся аккуратно подрезать невзрачную пегую щетину, окаймившую подбородок.

- Эй, молодежь, поехали! - позвал Кыллахов.

Первый раз он трогался с места, не попив чаю, нарушив священный закон якутов,- так он торопился и волновался.

Парни быстро свернули палатки, Кирька впряг в бечеву Арфу и засвистал клестом. Вскоре все увидели крутой горный выступ над широким разливом реки. На краю его виднелись какие-то развалины. Кыллахов отпустил поводья, и пришпоренный конь помчался вскачь. Но вскоре всадник повернул коня: ему хотелось поклониться братской могиле вместе с молодежью. Один-то он что? Старое трухлявое дерево. А те, что прибыли с ним, молоды, как весенний лес, сильны, как стремительные горные ключи…

«Эх ты, Ром,- опять с обидой в душе подумал Ксенофонт, вспомнив неуместную шутку Шатрова.- Умный парень, а недогадлив».

Ксенофонт и в самом деле готовился к параду. Он пришел отчитаться перед своими друзьями, спавшими вечным сном в этом безмолвном краю. Ксенофонт знал их, молодых, .смелых, красивых, ровесниками своих нынешних спутников, пожимал их теплые руки… Сейчас он, старик Кыллахов, любуется солнышком, шелковистой тайгой, дышит лесной прохладой, а они давно-давно, в двадцатом году, разутые и раздетые расстреляны бандитами на льду Юрга-чана… Наверно, не гулять бы и вам, молодым, по этой веселой зеленой земле, если б друзья ваших отцов не умирали на хребтах седого Турку луна, не подняли над ним красное знамя…

Проводник, конечно, не сердился на своих молодых спутников. Наоборот, он рад, что они прибыли в край его юности, в места его партизанских троп. Но старик волновался, не зная, как выразить свои чувства при встрече с этими дорогими сердцу берегами.

Там, наверху, было когда-то несколько построек - три убогих юрты и рубленый высокий хозяйский дом. В доме проездом бывал тойон или его дурковатый сын. Они принимали тут почетных гостей. В длинных приземистых юртах с крохотными ледяными оконцами обитали батраки и ночевали каюры. Скудная постель батрачонка Ксенофонта лежала на нарах в одной из юрт. Когда проезжего люда набивалось до отказа, ему приходилось уступать свое место какому-нибудь дорожному человеку и спать сидя около камелька. Сотни раз он гонял скот к проруби - в начале зимы на Юргачан, а потом, когда ручей промерзал до дна, надо было долбить лунки, каждое утро пробивая метровый лед на середине Ярхаданы. Крутой пыльный въезд вился летом от реки в гору. По этому въезду Дайыс часто бегала с ведрами брать воду для хозяйского самовара. Здесь у дымокуров Дайыс и горбатая батрачка Варвара допоздна доили хозяйских коров…

Не слезая с Магана, Кыллахов вглядывался в берег и не мог обнаружить даже малейшего следа прошлого. Весь берег зарос травой и кустами ерника - горной березки с маленькими листиками и шершавыми темно-малиновыми ветками. Вразброс стояли одинокие молодые лиственницы. Оказывается, коротка память земли, намного короче жизни человеческой. Совсем заровняла следы молодых резвых ног Дайыс и Ксенофонта!..

Проводник спешился. Начали подниматься в гору. Странно ему: там, где он бегал с легкостью бурундука, теперь поднимается медленно и трудно, чувствуя, как сердце напряженно стучит, дыхание становится сдавленным, а ноги подкашиваются. Он старается хитрить, свалить на свое волнение: не хочется признаваться, что ступил он на землю своей юности спустя сорок лет уже доживающим век стариком…

Юрты давно рухнули, сровнялись с землей и заросли кустарником. Даже хозяйский дом, сложенный из толстых лиственничных бревен, сгнил, лишь две стены с пустыми проемами окон уцелели. В зиму двадцатого года, когда Ксенофонт уже партизанил, тойон переселил отсюда батраков, перегнал скот, а юрты раскрыл и в доме выломал все окна. Отступавшие партизаны не могли даже обогреться. И все же горстка отважных партизан, среди которых была женщина, превратила дом в крепость. Голодные, поедая ружейные ремни, целую неделю держали они оборону. Трое ценой своей гибели дали возможность остальным товарищам уйти подальше сквозь метельную тайгу. Их, оставшихся, схватили, прибили гвоздями к полу, вспороли животы…

Наташа и парни смотрели на развалины, обнажив головы, и каждый по-своему рисовал себе картину того, что произошло много лет назад в этом пустынном морозном краю.

На том месте в доме, где пролилась горячая кровь, выросли две лиственницы, подняв к солнцу зеленые шелковистые ветви. Почти целая стоит голландская печь, облицованная белым кафелем. Из щели высунулся рыжий колонок, сердито профыркал: «Откуда такие объявились?» - и скрылся.

Недолго задержался Кыллахов в развалинах. Раздвигая непроходимые мохнатые кусты стланика, он поспешил к обрыву. С трудом отыскал сровнявшуюся с землей братскую могилу. В железную мерзлую землю мартовским утром были захоронены останки партизан. Красные бойцы тогда гнали белобандитов к морю, им некогда было ставить памятники… Могила так заросла пушистым кедровником, что о ее существовании никто другой не мог бы даже предположить. И Кыллахову стало горько от мысли, что он до сих пор не мог попасть сюда и восстановить живые имена своих побратимов.

Наташа вглядывалась, слушала старика и невольно сравнивала подвиг таежных героев с обороной заставы на Буге. Но там, на братской могиле, в которой покоятся ее мать и отец, лежат живые цветы. А здесь… кто их положит, если нет вокруг человеческого следа? И вызревало в ней горячее желание сделать все, чтобы никогда больше не безмолвствовала земля, политая кровью героев. Ведь это зависит и от них - от нее, от Сергея, от Рома… Только надо взяться, надо полюбить эту землю так, как любили ее люди, что лежат здесь.

Издолбленные пулями бревна сделались трухлявыми. Кирька гвоздем выковыривал пули и собирал в горсть, как горох.

- П-подлые б-бандюги, не жалели зарядов!

- Низко кланяюсь вашей памяти, друзья мои,- дрогнувшим голосом заговорил Кыллахов.- Это я, Ксенофонт Кыллахов. Привел ваших ровесников. Они совсем молодые, какими вы были. Верьте им. Они тут новую жизнь делать будут, построят поселки, горы Туркулана разбудят, огнями тайгу зальют. И вас, красных храбрецов, таежных соколов, не забудут…

Кирька протянул Кыллахову свою маленькую и крепкую руку. За ним Наташа. Сергей молча стоял в стороне с опущенной головой. Гвардии солдат, на всю жизнь принявший присягу на верность, он молча повторил ее перед этими развалинами, перед затерянной могилой.

Потом они долго бродили вокруг, старик рассказывал про жизнь давно отзвучавшую, про горести и скромные радости, выпавшие ему здесь. Чувствовалось, как дорога ему каждая веточка, выросшая на земле его юности, и его волнение передавалось и было понятно всем.

- У тойона тайные копачи-золотоискатели быков покупали на мясо, угоняли в тайгу,- рассказывал Ксенофонт.- Однажды хозяин послал выследить, я пошел. Вдруг из куста мне прямо в лицо ружье глядит. Вышел бородатый русский, говорит: «Ладно, паря, живи. Но забудь эту дорогу, понял? Пускай твой тойон не сует сюда нос»… Они вон туда шли,- показал старик.- Может, нарочно путали следы.

Проводив молодежь к лодке, Ксенофонт пошел навестить места, где впервые вышла на свидание с ним робкая Дайыс. Черные косы, казалось, оттягивали ее голову назад. Лицо ее пылало, словно ягода рябины… Кыллахов тер седые виски и жадно искал глазами березку. Но ее не было. Он долго топтался возле старой березы с морщинистой и почернелой внизу, у комля, корой. Ветер раскачивал ее редкие косы. И вдруг Ксенофонт узнал в ней ту, что когда-то шумела густой молодой листвой… Он тихо коснулся ее коры седыми усами, бережно сорвал два листика-сердечка…